[ksas]

Пока "безоккамье" выложу-ка я одну свою давнюю сказочку. Когда-то я её отложила, думая переделать, а сейчас она мне, пожалуй, и так нравится.

"Марта, Магда, Марта..."

Я просыпаюсь от грохота и шёпота одновременно. Грохот снаружи - кто-то колотит в дверь, как в райские врата, шёпот внутри: - Просыпайся, девочка, вставай, пока он не переполошил всю улицу... - и уже сердито - ну, вставай, растяпа, пока дверь цела.
Я свешиваю ноги с кровати - из-под подола нижней юбки (что это я легла одетой?) выглядывают узкие бледные ступни - без мозолей, с гладкими розовыми ногтями.
Набросив на плечи большой платок, я бреду к двери, на ходу заплетая растрепавшиеся волосы в косу, не спрашивая, отодвигаю тяжёлый засов и впускаю сырой воздух дождливого утра и гостя.


У него юное узкое лицо с крупным ртом. Непокрытые волосы влажно блестят и коричневая куртка на плечах потемнела.
- Гос..., а где госпожа Марта?, - спрашивает он.
"Тётя уехала" - подсказывает мне шёпот.
- Тётя уехала, - послушно повторяю я, - я - Магда, ученица.
Имя, произнесённое вслух, словно отмычкой вскрывает замок на моей памяти. Я не колеблясь веду гостя в комнату, киваю на дубовый табурет: - Ну, садись, рассказывай.

- Отец загулял, всё к девке одной ходит и ходит, подарки ей носит, серьги бабкины подарил и бусы стеклянные. Говорят, твоя тётка приворотное зелье делает, ну или отворотное, чтобы он, значит, от девки отвязался и к матери вернулся. Так ты, наверно, не сумеешь?
- Приворотное-отворотное, сам не знаешь, чего хочешь, - говорю я неожиданно сварливым старушачьим голосом, - Денег сколько принёс?
- Я не денег, я вот... - он разворачивает тряпку, осторожно выпутывая из неё маленькое ручное зеркальце в серебряной оправе, - это мамино. А если поможет - то и денег наберём, и две рубашки мать даёт - хорошего полотна.
Я почему-то уверена, что рубах - пожелтевших без носки, со слежавшимися складками, прячется в сундуке достаточно, и говорю: - Не надо рубах. Мёда пусть пришлёт, яиц, солонины или копчёного мяса...
Не таясь, я отодвигаю бархатную занавеску в углу - за ней всего-то и места, что для стола, покрытого изразцами, да полок, уходящих в темноту под потолком.
Пошарив на нижней, я достаю свечу в глиняном подсвечнике с блюдцем, огниво, две ступки - бронзовую и каменную и бронзовый пест. Двумя полками выше - заветные пять банок, узнаваемые даже на ощупь - первая - шершавая глиняная, вторая - низкая, зелёного стекла, третья - деревянная, четвёртая - обклеенная пергаментом, последняя - круглая, закрытая притёртой пробкой. Я встаю на цыпочки и тянусь изо всех сил и снимаю их по одной. Из первой набираю напёрсток искрящихся зелёных кристаллов и почти собираюсь стяхнуть в каменную ступку, когда в голове шелестит: "в бронзовую, дура"... Под медным пестом они дробятся легко, как соль. Тёмно-фиолетовый крупный порошок превращаю в пыль в каменной ступке. Похожий на человечка корешок скребу ножом, завитые рыжие лепестки просто растираю между пальцами - и пальцы и вся рука теперь пахнут остро и горячо.
- Какие у тебя красивые руки, Магда, - говорит Питер над моим плечом. От его куртки пахнет тяжело и сильно - "Кожа - вспоминаю я, - дёготь..." и отвечаю: - Руки как руки, - и зачем-то спрашиваю: - На сколько эта девка твоей матери младше?
- Да лет на десять, - задумывается он.
Я открываю последнюю банку - в ней лежит гладкий голубой камень, длиной с мой указательный палец. Я скребу его иголкой - раз и ещё раз - тоненькая струйка голубого порошка сыплется в ступку.
- Держи, - протягиваю я аккуратный пакетик.
- А это ему или ей?
- Матери это твоей. Пусть сегодня с тёплым вином смешает и перед сном выпьет. А завтра нарядится пусть - если в сундуке что из девичьих платьев осталось - так пусть и наденет, да с отцом повеселее будет...
Он прячет порошок в кошель, застёгивает куртку, я провожаю его до двери и задвигаю засов.
"Продешевила, - скрипит старуха, - и, окрепнув голосом: - Никогда больше не делай ничего при них!"
Я задёргиваю занавеску и смотрю в зеркальце - серые глаза, длинноватый нос, россыпь бледных веснушек на щеках. "Магда, - думаю я, - я - Магда".

В тот же день я принимаю ещё троих - двух старух и молодую женщину. Старухи, не слишком удивившись, рассказывают мне про свои хвори и забирают снадобья - мазь для суставов и травяной сбор. Женщина, едва увидев меня, всхлипывает и уходит.
Остаток дня я осваиваю дом - словно бы и знакомый, но слишком тесно заставленный и слишком чистый. Проверяю запасы съестного, роюсь в сундуках и ларях, перебирая штуки сукна, мотки кружева, пожелтевшие без света льняные простыни и рубахи, а потом зауживаю в поясе и в боках два платья и пришиваю кружевную оборку к чепцу - что я, в самом деле, как старуха...

Неделю я жду, что Питер придёт благодарить меня, но вместо него корзину снеди приносит мать - весёлая, говорливая, выглядящая старшей сестрой сына.
Потихоньку город привыкает ко мне - сначала зовут "Мартиным приёмышем", а потом просто Магдой. Через три года старушечий голос, то подсказывавший, то бранивший, умолкает навсегда, но я уже могу обходиться без его помощи - я знаю все рецепты, помню каждый закоулок и почти не путаю имена горожан. Лето сменяет зиму, год следует за годом, болезни за болезнями, зимой я пользую от простуды, весной - от лихорадки, летом врачую раны и змеиные укусы, потом опять очередь хрипов и лихорадки. Но среди бесконечных просьб всегда кто-то ищет приворотное зелье или средство от прострела, лекарство для зоркости глаз или для хорошей памяти, или чтобы в кабаке завтра на спор перепить всех - а что, если пари на хорошие деньги - так бывало и так. И тогда приходит черёд пяти заветных банок.
Содержимое их потихоньку убывает, но я не беспокоюсь. Когда от зелёной соли остался слой в палец толщиной, ко мне приходит загорелый незнакомец - в дорогой одежде, но с грубыми руками, и выменивает новую порцию - на порцию смеси с тремя скребками голубого камня. Смуглый торговец, остановившийся на постоялом дворе, прислал и вовсе чёрного мальчишку, который не знал языка и лишь показывал на пальцах "четыре", мешочек с корешками обошёлся в три, а рыжие лепестки я нахожу у торговца пряностями и покупаю за звонкую монету - особого толка в них нет, но они придают зелью горячий запах и вкус.
И только где взять замену голубому камню я не знаю.
Он потихоньку тает под моей иглой. Я не знаю, где его добыть, но, кажется, знаю, что он есть - не средство от прострела, не эликсир разжигающий похоть, он - чистое время, повёрнутое вспять, туда, где спина гнулась легко, а глаза видели зорко. Я понимаю это ещё до того, как через год после визита загорелого моряка меня навещает его сын - такой же загорелый, с той же жемчужной серьгой. Он приходит ко мне три вечера подряд, приносит коралловые бусы и большую шипастую раковину и учит варить кофе с перцем. Когда он уезжает, я думаю, не понадобятся ли мне собственные услуги, но Бог милостив, крови приходят в положенное время.
Иногда я подпускаю кого-то к себе поближе, но нечасто - что бы не думал город, я вовсе не похотлива. Или, словно глупый цыплёнок, бегущий за птичницей, никак не могу забыть первого увиденного мужчину - конечно, я встречаю его - в церкви, на рынке, на улице. Однажды встречаю и у себя на крыльце - он пришёл просить лекарство для младшей дочери.
Я даю ему средство от лихорадки и молюсь за чужое дитя, как ни о ком раньше не молилась.
Дважды мне предлагают взять ученицу - толстяк аптекарь, купивший щепотку порошка, расхваливает ум и память младшей дочери, а знахарка из соседней деревни, у которой я иногда покупаю травы, приводит внучку - молчаливую худую девочку с тяжёлым взглядом. Я дарю ей тесное для меня колечко с цветным стёклышком и отправляю восвояси.
Одиночество не тяготит меня, но однажды я отбираю у мальчишек чёрного котёнка с обрезанным хвостом. Я не слишком жалую кошек, а он - людей, так что лет пятнадцать мы вполне ладим.
Потом он уходит, и я его не ищу, только думаю иногда - а помогает ли голубой камень кошкам? Нового кота себе не завожу - теперь мой дом тих и безупречно чист.
Хотя глаза всё ещё остры, спина начинает болеть, но я держу её прямо, а вот суставы пальцев опухают и ноют, но я по-прежнему не реже двух раз в месяц толку для кого-то зелёную соль в бронзовой ступке медным пестом - от его тяжести запястье охватывает кольцом боли, медленными круговыми движениями растираю в каменной чашке лиловую пыль - теперь ноет вся кисть... От голубого камня осталась исцарапанная горошина - "Ничего, - думаю я, - на мою жизнь хватит".

Она приходит ко мне дождливым вечером, принеся запах мокрого сукна и кислый запах старости и ещё слабый отголосок знакомого кожаного духа - иначе и не бывает, если ты невестка, вдова и мать шорника.
- Спина разваливается, глаза слезяться, ноги, руки - всё болит, детям помеха только, зачем скриплю ещё - не знаю, прибрал бы уж Господь, - целый час я слушаю её жалобы, сочувственно киваю, подливаю кофе, стараюсь прямо держать собственную спину и жду, когда же она покончит с нытьём и достанет деньги. "Пять лет тебе довольно будет - думаю я, - Не больше" - уже предчувствуя единственный короткий скребок иглы.
- А и ты не молодеешь, - говорит она, затягивая шнурки кошелька, - знаешь, муженьку моему покойному ты нравилась - помнишь, он к тебе за приворотным зельем для матери ходил?, ловкая, говорил, руки красивые, если б не ведьма - женился бы.
- Завтра, - говорю я ей, тебе лекарство сразу не сделать, завтра приходи.
Я молча закрываю за ней дверь, иду в чулан, подвигаю к столу устойчивый табурет, снимаю банки по одной: зелёное, лиловое, рыжее, серое - и столько голубого, сколько есть. Влить прямо в ступку тёплого вина, взболтать, выпить одним глотком, поменять платье на полотняную рубаху и улечься под перину, подтянув к груди старые колени.

- Магда! Госпожа Магда, откройте! Да откройте, Господи, да живы ль вы?
Я сажусь на кровати - мои ноги, странно короткие, не достают до пола, я не вижу их под складками длинной ночной рубахи. Я накидываю на плечи платок и, подобрав подол, босиком бреду к двери.
- Ну слава Богу, а я уж... - говорит он, глядя поверх меня, и замолкает, опешив, - Деточка, а ты откуда тут? Ты Магде внучка никак? - сам себе отвечает он.
"Скажи нет, - шепчет в моей голове сухой спокойный голос, - скажи, что не знаешь откуда, что Магда украла тебя"
- Внучка, Ма-ата... - предаёт меня рот. Ему непривычно и неудобно - вместо пустоты между жёсткими гладкими дёснами язык встречает стена крепких молочных зубов.
- А бабушка где же? Ушла куда-то? На рынок что ли? А не оставила ли она лекарства для моего брата? От кашля? Порошочек, верно, какой-нибудь?
- Ставила! Сичас! - шепчу я, отступаю в комнату, прикрываю дверь, суетливо оглядываюсь, бегу по гладкому полу к бархатной занавеске.
- На второй полке с левого края, - обречённо подсказывает голос.
Нужная полка теперь недосягаемо высоко, но я влезаю на табурет, с него - на стол и беру перевязанный накрест ниткой пакетик из пергамента. Полкой выше сквозь толстое стекло банки виден гладенький голубой камень длиной в два моих мизинца.