[ksaS]

Ещё кусочек серии Owl and Dragon (Сова и Дракон)

Это не сама "Сова Афины", а ответвление - кусочек жизни Ньюта на острове без Германа. Может к общему пониманию "Совы..." оно и не обязательно, но мне кажется, что без этой части никак - уж очень много пересечений с основным текстом.

На всякий случай предупреждаю, что текст запутанный, потому что Ньют одновременно в собственных нестабильных мозгах и в клочьях памяти Германа из дрифта (которые то и дело перетекают одно в другое вне хронологического порядка так, что последняя фраза в одном эпизоде может быть первой для другого. случившегося лет за десять до, а наш безумный биолог их ещё и постоянно комментирует ). Временами это вносит своеобразную неразбериху. Чтобы её стало хоть чуть меньше, все мысленные реплики Ньюта и его включения в многоголосицу в памяти Германа здесь выделены наклонным шрифтом, а "перетечения" разделены паузами.

Collective (Un)Conscious ("Коллективное (бес)сознательное" )

Автор: artificiallifecreator, pickleplum

Герои: Newton Geiszler /Hermann Gottlieb

Размер: 5931 слова

Перевод:_ksa

Оригинал: archiveofourown.org/works/1704083?view_adult=tr...

Тебе так скучно и одиноко, что ты относишься к потолку, как холсту для своих фантазий, закручивая на его бесстрастной белизне спираль ДНК или биолюминесцентные завитки. Ты хочешь приклеить там светящиеся в темноте звёзды, но Герман будет сражаться за возможность залезть на кровать и переделать все созвездия как положено - и рисковать свалиться и что-то себе повредить. Так что, пожалуй, хорошо, что он не знает про припрятанные у тебя наклейки.
"Возможно, - думаешь ты, готовясь, - это хреновая идея, но когда это меня останавливало? Эй, иногда хреновые идеи спасают мир, разве нет?" И твои сны, заполненные видениями Антивселенной тому доказательство.

Ещё целых пять дней до того, как наконец-то приедет Герман. Ты и вообразить себе не мог, насколько тихо будет без него, отпускающего в твою сторону ехидные комментарии, хромающего, пристукивая тростью по комнате или вниз по коридору, царапающего мелом на своих классных досках, или карандашом по бумаге, или без звука его шелестящих перьев, когда он спокоен. После пяти лет на одной территории эти звуки стали всепроникающей и неотделимой частью саундрека твоей жизни. Ладно, те звуки, что от перьев - они новые, но ты по ним уже страшно скучаешь.
Днём ещё не так плохо, когда вокруг есть рабочие, то и дело подбегающие с вопросами, покраска кабинета Германа, даже птичий щебет. Но сейчас ты слышишь только сверчков (наверное это вовсе не сверчки - нужно ещё раз проверить справочник фауны) и тихий шелест ветра в деревьях. "Я мог бы быть единственным человеком на планете".
Итак, ты решаешь довести до завершения свою может быть (скорее всего) хреновую идею.

После дрифта с Германом ты иногда просматриваешь доставшиеся тебе воспоминания - словно книжку с картинками. Найдя что-то особенно приятное или интересное, ты зависаешь над ним на какое-то время, любуясь, а потом раскрашиваешь всеми красками, которых нет в монохромном зрении Германа.
Сегодня вечером ты собираешься посетить все воспоминания, полученные от Германа в Дрифте. Каждое. До. Последнего.
Ты знаешь, что в маленькой шкатулке в глубине сознания, куда ты их сложил, тебя поджидает и кое-какое невесёлое дерьмо, но ты готов. Ты удобно устраиваешься в постели. Это нормальная кровать - просторная, с хорошими простынями и комфортным матрасом, застеленная одеялом с ненавязчивым узорчиком из кайдзю (будем надеяться, что Герман его поначалу не заметит, ну или просто закатит глаза) . Без Германа эта кровать слишком велика, но ты не можешь не оставить рядом с собой место для него.
Глубоко вздохнув, ты вызываешь первое воспоминание, поразившее тебя в Дрифте - тощий подросток - Герман, сидящий подтянув к груди колени, с полусложенными за плечами крыльями. Господи, это был шок.
Из этого образа ты не можешь взять ничего, кроме ощущения предельной изоляции. Герман чувствует себя одиноким - абсолютно, целиком и полностью, и он слишком близко знаком с этим ужасным чувством.
Герман поднимается с пола и садится на край постели, потрёпанные тапочки-кролики сильно не достают до ковра. "Боже мой, он такой крошечный. В его возрасте я был больше". Прикусив нижнюю губу он рассматривает ботинки отца, раскаты голоса которого гремят откуда-то сверху.
- Ты не должен существовать, - начинает его отец, - Герман, тебя не родили, как человека. Ты был выращен, создан из ДНК твоей матерью. Ты никогда не сможешь ничего сделать со своей неправильностью. Ты никогда не будешь нормальным.
"Когда я в следующий раз увижу Ларса - врежу так, что селезёнка лопнет. Почему я всегда грожусь порвать селезёнку? Не то, чтобы это было самое болезненное и впечатляющее разрушение, на какое я способен," - ты моргаешь и трясёшь головой.

- Ты не можешь позволить нащупать или заметить твои крылья, если не хочешь, чтобы тебя препарировали в лаборатории, - продолжает Ларс, - Герман, мы - твой брат, сестра, мать и я - это все, кто у тебя будет, - тихо говорит он,

- Если ты будешь меня слушаться, мы сможем оградить тебя от опасностей, - Ларс стискивает его плечо.

Герман представляет себя где-нибудь - где угодно, но не здесь.

Из задумчивости его вытаскивает Бастин: - Ты хотел когда-нибудь ещё братьев или сестёр - таких, как ты?
Герман останавливается, не донеся до рта палочки, опускает кусок на тарелку и выгибает бровь.
- Что ты имеешь в виду? - наконец говорит он.
- Я имею в виду... было бы лучше, если бы я был похож на тебя? - не поднимая глаз Бастин так возится в своих овощах, словно он дошкольник, а не студент колледжа.
- Нет, этого не нужно. Я не хочу чтобы кто-нибудь - и не ты, конечно - страдал от тех же проблем, что и я, - отвечает Герман. Он потирает грудь и двигает плечами, разрываясь между желанием иметь рядом кого-то ещё, способного понимать, что такое боль от бандажа, что такое - быть монстром и потребностью защитить младшего брата.

Неглубоко дыша, Герман снимает свитер, чтобы приложить к голой коже пакет со льдом. Лёжа в постели с неловко подмятыми под спину крыльями он пытается отстраниться от боли в рёбрах, сломанных, когда он защищал Бастина от местных правонарушителей.
"Правонарушителей? Ему что, всегда было восемьдесят? - останавливаешься ты, - Это ощущалось как что-то рутинное. Как часто такое случалось? Те утолщения на его рёбрах... пожалуйста, не говорите мне, что всё это - переломы. Иисусе".
На тумбочке, там, где Герман может легко дотянуться, ты видишь полупустую бутылочку с обезболивающим. Тяжёлого типа.
Он глотает две, не запивая, сползает в дрёму и сновидения.

Воздух охватывает его, как горячее влажное полотенце. Дитрих и Бастин уже раздеты по пояс, на Карле несущественный топик, но Герман по-прежнему носит поверх бандажа тёмную футболку, и под стянутыми крыльями по спине течёт пот. Они нашли в парке укромное местечко, но мимо по тропинкам иногда проходят другие люди. Ему должно быть неудобно, но он абсолютно, до нелепости счастлив. Он смеётся и шутит, пока вся четвёрка обрывает ежевику с колючих веток. У их ног стоят наполненные корзины. Ты чувствуешь сладость ягод на его языке, а порой раскусываешь кислую.
Комментарий в уме: посади ежевику.
- Жаль, что всё так, Менни, - говорит Дитрих, поднимая флягу. -Хотя нет, не так. Ты не рухнешь на моих глазах от солнечного удара!
Водопад благословенно прохладной воды обрушивается на голову Германа, и они хихикают, пока он пытается утереть лицо абсолютно мокрой футболкой.

Пока Герман мигает из-за плавающих перед глазами пятен, окулист выпрямляется - её собственные глаза до смешного огромны за толстыми стёклами очков.
- В первый раз сталкиваюсь с подобным случаем, - сообщает она Ларсу, - ваш сын абсолютный дальтоник. Он не видит цвета. С линзами, корректирующими его дальнозоркость, он сможет нормально справляться с мелкой работой, но для его цветового зрения ничего сделать невозможно. У него были когда-нибудь сотрясения... или, может быть, это генетическое?
- Я подозреваю, что это ему досталось от генов, вложенных матерью, - ворчит сквозь зубы Ларс. Герман морщится. Больше всего он хочет сбежать отсюда.

Вечернее солнце лежит на лице Германа, когда он сидит, закрыв глаза, на заднем дворе берлинского дома отца, греясь и слушая:
- И вот эта неразлучная парочка... Младший - та ещё оторва, я б ему вот ни на столечко не верила, - говорит из-за забора дама из восьмого дома, - а другой... вот что-то не то с ним, а?
- Верно говоришь, - соглашается её муж, - в школу вообще не ходит, ни с кем кроме семьи не говорит, вечно ковыляет за братом, как хромая собака.
- И он такой мелкий задохлик. Просто не верится, что такое видный мужчина, как доктор Готлиб, ему в самом деле отец.
Герман стискивает кулаки так, что ногти вжимаются в ладони до крови.

Он делает глубокий вздох и медленный выдох, позволяя голове откинуться назад. Звёзды сияют ярче, чем городские огни, и ты озадачен тем, насколько удивительным всё видит Герман. Похоже, его ночное зрение абсолютно невероятно, круче самых смелых твоих предположений.
Небо... небо Германа пугает. Такое дикое количество сияющих точек тебя просто опрокидывает... в метафорическом смысле.
Герман вновь сосредотачивается на звёздах - он там чувствует себя как дома, а у тебя от этого кружится голова. Ты всё ещё пытаешься побороть головокружение, когда кто-то маленький и тёплый прижимается к Герману. Бастин.
Ты слышишь, как малыш ободряюще угукает, пока Герман негромко говорит, указывая на яркие звёзды, называя созвездия и вспоминая мифы, стоящие за их именами.

То, как Герман балансирует на крыше, несколько волнует. Его отец напрямую запретил подобные выходки ещё до падения, но Дитрих внутри служит дозорным, а значит их не поймают.

Проходят часы, и голос Германа напоминает Дитриху, что пора гнать мальчиков вниз.

Отец узнал, и он в бешенстве.

Герман всё ещё ощущает, как горит кожа от отцовской пощёчины - почти так же ясно, как чувствует нагревающийся в его тонких пальцах кусочек металла - лезвие, которое он стащил из ванной.

"В этом возрасте в моих руках был диплом бакалавра. Герману досталось проклятое лезвие".

Герман вдумчиво снимает свою многослойную одежду, аккуратно складывая каждую вещь. Он вздыхает, когда его бандаж падает, и расправляет крылья, наслаждаясь прохладным ночным воздухом, струящимся сквозь перья.
Его пальцы двигаются мучительно медленно, когда он глубоко режет предплечья - по одному прямому разрезу через вены обоих рук.

"Он делает это без колебаний - со страхом думаешь ты, - Народ, это ж та самая реакция, из-за которой пара терапевтов сомневались в моей способности к сочувствию".

Смирение и чувство облегчения, которое испытывает Герман, лёжа на траве, ощущая её сырость и тепло вытекающей крови, наполняют твои кости тяжестью. Медленно, будто нехотя, гаснут звёзды...

- Герман? Герман! Ты что натворил?! - кричит, опустившись на колени рядом с ним Карла. Тебя душат слёзы, переполняет безнадёжность Германа и твоя собственная благодарность Карле за то, что успела вовремя. Все люди в мире возможно были бы сейчас уже мертвы, если бы Карла хоть чуть-чуть опоздала.

Она прижимает его к себе и зовёт на помощь и целует в лоб и плотнее укутывает одним из этих её безразмерных свитеров - тем, что с единорогом.

Когда она уходит, Герман опять остаётся в своей комнате один. Он стаскивает с полки яркую книгу - не интересовавший его раньше сборник сказок, оказавшийся в последней посылке от бабушки и деда. Одна из историй рассказывает о подменышах. У него трясутся руки, когда он узнаёт в ней себя. Быть может, ужасные существа держат настоящего Германа Готлиба в плену. А возможно он - самозванец, который вырастая станет ещё большим чудовищем. Или может быть его нечеловеческие родители когда-нибудь вернуться за ним. Он не знает, кто из них хуже - люди или феи.

- Послушай меня, - кричит Ларс с несвойственной ему бурной жестикуляцией, - Не будь дураком!

Герман вздрагивает, но остаётся непреклонным.

- Шесть лет назад программа Егерь была для тебя лучшим местом. Хорошая работа. Интересная работа. Это было безопасное место, где никто особо не приглядывался, если ты хорошо делал своё дело, - негромко говорит Ларс,

- Теперь программа обречена. Он умрёт медленно, но она умрёт, - он умолкает и кладёт руку на плечо Германа.
Герман отступает на шаг, выходя из зоны досягаемости.
- Пока она умирает, люди будут интересоваться всё больше и больше. Тебе не нужно, чтобы люди задавали о тебе вопросы, - голос отца становится умоляющим, - Если ты сейчас останешься, я могу гарантировать тебе должность - штатную! - в технологическом университете.
- Отец, Стена не удержит, и ты сам это знаешь, - шипит Герман, - Если мы сейчас откажемся от Егерей, если сбежим, то проиграем кайдзю и погибнем.

- Твоё место займут другие, а Стена продержится достаточно долго.

- Достаточно долго? И ради "достаточно долго" ты собираешься отказаться от большей части человечества? Ты сошёл с ума!

- Герман, мы уже теряем людей, - качает головой Ларс, - В последних четырёх атаках погибли два Егеря. Твои прогнозы говорят, что атаки будут всё хуже. Сейчас мы может только отодвигать неизбежное.

- Тогда я буду "отодвигать неизбежное" сражаясь. Может быть мои коллеги и я купим тебе ещё несколько мирных лет за твоей Стеной.

- Герман, я прошу тебя, пожалуйста, вернись со мной в Европу.

- Я не вернусь, - зло отвечает Герман, - Я устал прятаться, отец. Я останусь и буду воевать, пока кайдзю меня не убьют. Тебе лучше уйти, пока я не вызвал охрану, чтобы тебя вывести.

...если хочешь помочь - помоги с этим, - рявкаешь ты.

Он стискивает зубы.

"Если я позволю сделать это в одиночку - Ньют умрёт.

Если я сделаю это с ним - он увидит.

Если я отступлю и останусь наблюдателем - погибнут все.

Один шанс. Два Егеря. Четыре пилота. Два (три!) кайдзю. Один Ньют. Единственный выбор.

Я не ошибаюсь."

- Ньютон, я не ошибаюсь, - кипятится он.

Ты открываешь рот, чтобы ответить.

- Вы! Заткнитесь! - кричит Маршал Пентекост. Просто обрушивая всю способность Германа к сопротивлению.

Ему вдруг опять четыре года и он тихо бормочет: - Да, сэр. Прошу прощения, сэр.

Ты готов его убить.

Я не могу позволить вам сделать это, маршал.

Ты можешь чувствовать, как в глубине его сознания зарождается план, который всё изменит.

- Гениальная идея - лобовая атака Разлома! - рычит рейнджер.

Германа сотрясает нервная дрожь. Опустив взгляд, он уступает дорогу, но рейнджер вцепляется в него и впечатывает в стену.

Герман думает, что левое крыло сломано.

- Может из тебя, гений, надо дурь повыбить? Что насчёт этого думаешь?

Рейнджер и четверо техников столпились вокруг Германа. У тебя внутри всё переворачивается, потому что ты ждёшь, что Герман попытается бороться, но он обвисает, удерживаемый у стены лишь рукой этого панка.

"Почему он не сопротивляется? Он некрупный парень, хоть и не такая мелочь, как я, но он чертовски сильный. Он может достать этого придурка, прежде чем тот сломает ему что-нибудь... ох..."

- Эй! Отпусти его!

Толпа раздаётся, пропуская злого как чёрт Чака Хансена, ещё не снявшего дрифт-броню.

- Давай к нам, Хансен. Нужно выпиздить отсюда этого бесполезного уёбка.

- Дайте. Ему. Пройти.

Все они отступают, кроме заводилы. Словно издалека, Герман понимает, что Чак оторвал от него рейнджера. Тот падает, и Хансен вколачивает его в пол.

Лицо Чака появляется в поле зрения: - Доктор, ты в норме? - тихо спрашивает он

"И что это такое между Германом и Егерь-пилотами? Может у него для них какой-то привлекающий феромон?"

Герман находит силы кивнуть и торопливо вытирает слёзы боли и облегчения.

Чак берёт его за руку и помогает подняться. Спустя сколько-то медленных шагов они в безопасности комнаты Германа. Спасибо, Господи, за это незабываемое путешествие. Они чокаются чашками с растворимым кофе...

...и в столовой он откусывает от чёрствой булочки и запивает её Эрл-Греем.

- А ты не слышал? Если он не со своим братцем, то в подвале с этими умниками.

- Да, я слыхал, что между ним и старшим отдела - ну этим, с тростью, что-то такое есть.

- С тощим уродом?

Пальцы Германа стискивают кружку с чаем, горячий фаянс жжёт руки.

"Дело не в моём бандаже. Можно даже не проверять. И без того хватает причин, чтобы звать меня уродом".

- Бекет трахается с калекой? Вот уж перевод добра на говно.

Его подташнивает. Райли - это семья, практически ещё один брат...

"Они были настолько близки?"

- А я думал этот ботан нормальный. У него ж была подружка.

Техник пренебрежительно фыркает: - А ты знаешь, с чего она его бросила? Он её не трахал.

Герман с силой опускает на стол свою кружку, горячий чай выплёскивается на руку. Не обращая внимания на боль, он уходит в свою комнату со всем достоинством, которое смог собрать.

Она ждёт его за дверью.

Господи, Дарья прекрасна. Безупречная белая кожа, большие глаза с длинными ресницами, изумительный изгиб рта. Как после неё Германа может устраивать кто-то мелкий, полуслепой и с визгливым голосом? Сжав сильными руками его плечи, она теснит Германа к постели, целуя до потери дыхания.

- Наконец-то ты со мной, - мурлычет она, и этот воркующий низкий голос обращается прямо к его члену. Он стонет, и её глаза загораются торжеством.

Он приподнимается на локтях, пытаясь поймать её губы, пока она устраивается над его больной ногой, прижавшись коленом к паху. Его бёдра дёргаются. Она улыбается по-кошачьи хищно, и склоняется к его шее.

Ему невыносимо хочется сбежать и спрятаться, чтобы сохранить себя, но она здесь, и он её безумно хочет.

Она дёргает край его свитера.

Герман задыхается, его руки нашаривают её ищущие пальцы. Она сдвигается назад, давая ему место. Ты вздрагиваешь, когда она всем весом опускается на колено Германа.

Это ощущается как воткнутый нож. Он кричит и отталкивает её бёдра.

Мгновение она смотрит на него растерянно, прежде чем, осознав, что натворила, вскочить на ноги, засыпая его извинениями на английском и украинском.

Шипя сквозь зубы, Герман стискивает ноющее колено. Его возбуждения испаряется, сменяясь тошнотворным облегчением. Она придвигается, пытаясь его обнять, и он рявкает на неё, удерживая на расстоянии.

Боль на её лице замораживает его быстрее, чем аляскинский ветер, пронизывающий насквозь через твидовый пиджак. У него даже крылья трясутся. Он трёт ладони о грубую ткань, пытаясь заставить кровь бежать быстрее.

Саша говорит что-то, держа новую парку. Герман возражает, но Алексис затыкает его взмахом руки, здоровенной, как медвежья лапа, и Саша укутывает курткой плечи Германа.

Капюшон тут же сваливается на глаза, и ты хихикаешь, вспоминая те сотни раз, когда это случалось при тебе.

Ласковая улыбка Саши - первое, что видит Герман, когда она отпихивает капюшон на место.

На его глаза набегают слёзы.

Русские обнимают так осторожно, словно берегут его хрупкие кости.

Они машут Герману от закрывающейся двери вертолёта. Он машет в ответ и вытирает слёзы под рокот запущенного двигателя.

Звучание механизмов меняется, и его грудь наполняется гордостью, когда Юконский Буян, наконец-то самостоятельно двигаясь, делает грохочущий шаг. (Один крошечный шаг для Егеря... ) Четыре месяца с недосыпанием, постоянной болью, вспышками гнева и идиотскими проектными менеджерами забываются под скрежет шарниров ног и корпуса.

- Так держать, брат! - Тендо хлопает его по плечу, нарушая равновесие и заставляя схватиться за ограждение мостика, - Двенадцатый успешный запуск!

Герман потирает руки, его лицо заливается румянцем: - Вы переоцениваете мою значимость, - бормочет он.

- Не-а... Без кода эти большие детки просто куклы, - на смену пренебрежительному жесту приходит широкая ухмылка: - Следующий наверняка будет особенным - счастливый тринадцатый.

Герман трёт переносицу, предчувствуя бессонные ночи: - И как его могут назвать?

- Джипси Денджер.

- Что за дерьмо? - вопишь тридцатилетний ты.

- ... центр, давайте...

- Чёртовы стажоры не опознают резец, даже если он их укусит...

- Джипси? Янси?

- Герман? Твоя реплика...

- Ромео Синий, это маршал Пентекост. Что у вас?

- Идём за Бекетами, сэр.

- Райли?

- ...знаю, ты скажешь: - Доктор Гейзлер, ваша нескончаемая болтовня...

- Рейнджеры, немедленно вернитесь к точке встречи...

- Сэр, пожалуйста, мы позволяем Остроголову проскочить, мы должны попробовать...

- Кто-нибудь...

- ... вы снова меня отвлекли...

- ...слышать больше про это не желаю...

- Денджер, пожалуйста, давай...

- ...я подам жалобу...

- Бекеты, скажите хоть что-нибудь...

Его руки горят от удара по столу.

- Вот это на тебя похоже! Подожди, ты куда? Разве тебе не надо что-то там сделать...

Хлопает дверь в пустой коридор, и он прислоняется к стене, держа трясущейся рукой телефон.

Ты ощущаешь свой язык, упирающийся в зубы, но не твои губы шепчут: - Не их, только не их, - когда его телефон звонит...

- Менни! Как здорово тебя слышать!

- Добрый день, Хаси. Как дела?

- Спасибо, как обычно погребён под курсовыми. Хочешь узнать, чего у меня стряслось новенького с последней связи?

- Да, я чуть раньше, чем обычно, если у тебя есть время.

- Конечно. У меня дырка между лекциями. Ничего, если я буду жевать, пока мы болтаем? Расскажи про свой новый проект?

- Это меч, - говорит Мако, - понятно, что Егерь не может ходить с целым лезвием, но если его сделать телескопическим, так чтобы он был сложен, пока не понадобится?
На экране появляется схема Джипси Данджер, зубчатое лезвие её меча выдвигается параллельно с разворачивающимся кодом. Он выделяет строчку текста, бормоча себе под нос на древнеэламском. Или математическом. Наверняка на математическом. Она кивает, улыбаясь ему со своего места и двигает к нему клавиатуру.
Герман сердито печатает.
Он собирается раздолбать эту штуку.
Гнев лучше чем печаль, в которой он тонет.

Вот так же он разносит тебя на форумах. Он считает тебя возмутительным тупицей (как можно быть до такой степени бритишем?) в понимании сложности межзвёздных и межпространственных путешествий, несмотря на то, что у тебя есть великолепные идеи о биологии (великолепные? он считал меня великолепным?), как раз когда вы абсолютно соглашаетесь с тем, что это существо лишь первое из многих. В то же самое время Герман решает, что твои аргументы и письма увлекательны. Притом, что сердце его подпрыгивает каждый раз, когда ты отвечаешь, почти так же, как когда он был намного моложе и Эдан смотрел на него в заполненной студентами аудитории...

Герман надёжно упакован в свой вязаный жилет. Его руки и крылья дрожат до тех пор, пока он не берёт в руки мел, чтобы написать крупными печатными буквами на доске своё имя. Глубоко вздохнув, он начинает читать свою первую лекцию. Он экспрессивно говорит по-немецки, явно рассказывая о чём-то увлекательном. Он рассказывает анекдоты. Анекдоты... Скука на лицах студентов сменяется изумлением и восторгом.
Мощный контраст с твоей первой лекцией в МИТ. Ты нервничал, запинался, отвлекался. Дети - большинство из них были старше тебя - выглядели растерянными и смущёнными.
Он явно в своей стихии и полностью овладел аудиторией. Студенты просто аплодируют, когда он рисует на доске идеальный круг (жаль, что я так не могу), и Герман почти пьян от счастья.
"Кстати, почему у него в классе играет "Die Roboter"? С музыкой смешивается ужасный гул, будто что-то вибрирует... постой-ка..."

Ты бросаешься к тумбочке, едва не свалив будильник, и отвечаешь на телефонный звонок.

- Илья! Как здорово тебя видеть... ээээ... слышать! Новое место потрясающее! Я его обожаю! Хермс - ты ведь не скажешь ему, что я его так зову? Мы же так делаем? Он ещё неделю не приедет. Мне так одиноко! Что-о, детектор дыма? Ты опять подпустил папу к готовке? Да... нет... это круто... завтра поговорим. Я тоже тебя люблю... передай папе. Пока! - ты заканчиваешь разговор как раз вовремя: - у тебя в животе урчит такой злобный Кодачи, что этим надо заняться. Время для ночного жора.

В туалет тебе забежать тоже не лишне. Но сначала кухня - сунь хлеб в тостер, чтобы потом не ждать. Но надо принять таблетки. И какой-нибудь аспирин тоже. После чёрно-бело-серого времени голова раскалывается от красок. Ты трёшь глаза, и мыча себе под нос бредёшь на кухню - практически на ощупь к собственному изумлению.

Сэндвич с арахисовым маслом, шоколадное молоко, печенье, и немножко вальпроевой кислоты попозже. Ты сцепляешь ладони над головой и с наслаждением потягиваешься до хруста в позвоночнике, потом отыскиваешь губку и, намочив, протираешь лицо. И ещё раз, потому что это приятно.

Плюхнувшись в постель и подтаскивая поближе свой блокнот он в очередной раз понимает, что потёки воды убрать куда проще, чем жирное арахисовое масло.

- Дейзи-Дейзи, подожди... нет, ежевика. Посади её, - бормочешь ты. Пока ты раздумываешь, твоя ручка лениво кружит по странице.

"Может подразнить Карлу насчёт свитера с единорогом... придумать лучшую версию результатов оборонительной и наступательной борьбы, чем "порвать селезёнку", выяснить - там за окном у меня сверчки или кто..." - ты лениво дохлёбываешь шоколадное молоко и утыкаешься ручкой в страницу.

- Не могли бы вы это прекратить? - требует Герман. Ты застываешь, не успев проглотить, раньше, чем понимаешь, что это в памяти.Тем ни менее, это ещё надо выяснить - на тебя он так зол или на кого-то ещё.

Так как ты не можешь хихикать на три голоса, то, вероятно, это не ты.

- Господа, - отчитывает кого-то доктор Лайткеп, - так как доктор Готлиб может решить проблему вашей руки, вам, возможно, надо бы прекратить вести с ним игры разума.

В лабораторию пробираются тройняшки Вэй - двое выглядят виноватыми - тот, что со сломанным носом и тот, что в мешковатом комбезе, а третий ухмыляется (тот, которому в левое ухо шепчет целая стая черткей).

- Мы крайне сожалеем, доктор Готлиб, - говорит первый.

- Извинения приняты. Чанг, Ху, Джин - чем могу быть полезен?

Тройняшки смотрят в растерянности.

- Третья рука подсоединяется достаточно легко, но потом пытается найти четвёртую руку, которой... ну, в общем, не существует.

Джин подталкивает Чанга: - И ты сказал...

Пойти с Дитрихом в паб было ошибкой, а ещё большей ошибкой было не обратить внимание на брата и стоять на своём, когда этот человек на него наехал. Он успел поставить парню синяк под глазом и разбить губу, прежде чем этот мудак отнял у него трость и врезал по спине. За музыкой никто не слышит треск ломающейся кости или крика Германа.

Боль волнами расходится от точки, где обломки кости прорвали кожу под перьями, кровь пропитывает его бандаж и стекает по спине.

В памяти секундный размыв, и вот он уже у Дитриха, стонет, сидя на краю ванны, в которую стекает кровь с запачканных перьев, пока Дитрих соединяет края сложного перелома прежде чем зашить рваную рану.

Он просыпается на промокшей от слёз подушке с горящими запястьями и перспективой болезненной перевязки.

"То, что было вчера, не кошмарный сон," - думает он растерянно. Его крылья трясутся, а мышцы дрожат, когда он пытается приподняться на локтях.

- Ляг, Менни. Дай мне посмотреть твои руки, - говорит Дитрих. Как ни мягко звучит его голос, Германа подбрасывает от неожиданности, его крылья дико бьются.

- Всё нормально, малыш, это просто я.

Дитрих не бранит. Он просто молча промывает раны и накладывает чистые бинты, пока Герман неподвижно сидит, борясь с головокружением.

"Я наверное сошёл с ума, - думает Герман, - я собираюсь идти на концерт почти голым. Кто-нибудь заметит, что я не такой".

Он затягивает бандаж так туго, что кости крыла почти скрипят он напряжения, и проверяет в зеркале над раковиной свой силуэт в футболке. Его руки дрожат от сочетания волнения и страха. Вероятно так себя ощущают, когда сходят с ума.

Он надевает рубашку Эдана, едва тот предлагает её.

- Что, уже замёрз? Десять минут без своей жилетки прожить не можешь? - шутит он, и Герман бьёт его (слегка) по руке.

Он волнуется, не приведёт ли давка в толпе к травмам, но в конце концов его отвлекает музыка и то, что позаимствованная рубашка "хенли" пахнет своим хозяином.

"Эдан заслуживал лучшего, чем Нарушитель. Этот парень был первым, кто заставил его забыть о своей странности - хотя бы на время. Кайдзю лишили Хермса стольких друзей, потому-то он такой притихший, когда Тан Мин вручает тебе кофе, украшенное крошечным..."

- Карлофф?

Тан Мин хмурится: - Да, зефир не удался. Сделать вам другой?

- Ты шутишь? Всегда мечтал поохотиться на нечисть!

Дурачась, ты откусываешь молочно-сахарному монстру голову. Герман хмурится над своей обычной кружкой "английского завтрака", углы его губ опускаются вниз, пока он неосознанно проверяет на груди бандаж.

Сидя за аккуратным столом в почти пустой квартире Герман открывает твою самодельную фотку, которую ты прицепил к одному из е-мейлов - и его лицо расплывается в дурацкой улыбке, а сердце пропускает удар.
"Срань господня. Он подумал, что я сексуальный, - ты смущённо ерошишь свою шевелюру, - Он на меня сразу запал".

"Я надеялся, что он может оказаться тем, кто способен понять, - горько размышляет он, вбегая в безликий гостиничный номер, - но некоторые вещи просто недопустимы. Любовь к одному виду монстров не гарантирует уважение к другому".

Он закрывает дверь так тихо, как может, и встречается лицом к лицу с собственным отражением. Ему отчаянно хочется разбить эту мерзость. При этой мысли его кулаки сжимаются, но он прикидывает. сколько мышц и костей повредит при этом, и теряет запал. "Как мы могли так испоганить этот день?"

Опустошённый, он идёт к кровати и засыпает, так и не освободив крылья.

В середине ночи звонит телефон, и Карла кричит, требуя включить новости. Он следит за тем, как Нарушитель разносит Сан-Франциско, пытаясь не расстаться с ужином.

Звонит телефон, и давняя подруга рассказывает, что Эдан мёртв.

Он выблёвывает те крохи еды, что смог осилить.

Когда он наконец-то прекращает рыдать, то расправляет плечи и готовится к работе, полный мрачной решимости постичь и уничтожить других монстров, которые - он уверен, последуют за этим. Они будут выходить из океана, как его собственные братья и сестра, освещённые солнцем, визжащие и хихикающие во время их ежегодной поездки на побережье.

- Хаси, пошевеливайся! - кричит Карла, и Герман больше не мечтает о пляже. Из окна он видит, как отец подгоняет детей к машине, таща за собой упирающегося Бастина. Герман проглатывает зависть, убеждая себя, что ему будет лучше заниматься в одиночестве, а отдых на пляже - пустая трата времени. Ты душишь ещё один порыв пнуть Ларса так, чтобы улетел в другой век. Пытаясь поймать вдохновение, Герман в сиюминутном порыве переставляет книги. Он похож на отца и ненавидит себя за это.

Невозможность чем-то занять себя убивает. Маясь от скуки, Герман устраивается на диване вместе с братьями и сестрой. Запертые в гостиной, они слишком нервничают, чтобы заняться чем-то, кроме ожидания. Удалённые от толпы врачей, полицейских и прочих "людей в костюмах", они понимают только то, что с их матерью опять что-то не так. Она не вставала с постели три дня, но это дело обычное. Однако, сегодня утром отец был не в духе и согнал их вниз.

Когда Ларс приходит, чтобы их выпустить, его руки теребят карманы пиджака.

-Ваша мать покончила с собой, - резко говорит он, - Она приняла слишком много таблеток, и её сердце остановилось. Теперь мы остались впятером.

Вытащив из кармана пузырёк, он смотрит на него невидящим взглядом.

Они выписаны Герману.

Грудь Германа медленно сжимается, вытесняя воздух из лёгких. Он должен ошибаться.

- У нас нет столько времени, - он роняет на стол очки и трёт глаза.

Если его план не сработает, мир погибнет. Все умрут. Всё кончится.

Он перепроверяет числа, нацарапанные на обороте доклада:

Один месяц финансирования и три Егеря.

Его крылья раскрываются и дёргаются от предчувствий. Он должен ошибаться.

Один месяц финансирования и семь пилотов.

От результата его крылья обвисают.

Четвёртый Егерь и четыре кандидата в пилоты.

Он пробует ещё раз.

Когда он ошибся в прошлый раз, PPDC потеряли Егеря и двух пилотов. Когда он ошибся в последний раз, у PPDC были десятки Егерей, и потери не были так страшны.

Он ошибся, а у PPDC есть три Егеря, семь пилотов и одна бомба.

Он пробует четвёртый раз.

Один месяц финансирования и единственный шанс.

Неудача равна гибели.

Результат остаётся прежним. Цифры не лгут.

Он хочет, чтобы это разрешилось как-то иначе. или чтобы эту кошмарную одежду каким-нибудь способом сделали более терпимой. Пока Ларс после первого урока говорит с репетитором, Герман ёрзает, затянутый в невыносимо тугую рубашку - ещё худшую чем та, в которой он навещает дедушек и бабушек.

- Доктор Готлиб, Герман удивительно одарён, - говорит мужчина, - Он может оказаться настоящим чудом - с правильным, более опытным, чем я, педагогом. Чтобы раскрыть его потенциал нужен особый подход.

Ларс удивлённо смотрит на него сверху вниз.

- Вундеркинд? - говорит он, и преподаватель кивает.

Впервые человек смотрит на него с чем-то, отличным от отвращения - с удивлением, возможно даже с капелькой восхищения.

Его тощую грудь распирает от гордости, когда Ора хвалит то, как аккуратно он обращается с хрупкими деталями. Сегодняшняя модель - "Бристольский бульдог", и они монтируют распорки крыла самолётика с предельным вниманием.
"Погоди-ка... Не та ли эта модель, которую я раздолбал, когда пытался передвинуть книжный шкаф в наше первое совместное лето? Он, так ведь?"

Однако Герман никогда не чувствовал себя лучше.
Он надеется, что большие проплешины на крыльях означают, что со всей этой пернатостью будет покончено, но Карла обнаруживает отрастающее перо - более гладкое и тёмное. Она говорит, что оно красивого медного оттенка, и что когда все перья сменятся, крылья будут совершенно потрясающими.
Герман падает на кровать и рыдает.
Он думает, что может быть ещё есть надежда.

Крылья означают полёт. Больше от них никакой пользы. Во всяком случае, всё, что делают его крылья - выдают в нём монстра и мешают всем его любить.
Он должен это проверить. Он вылезает через окно Дитриха на крышу домашней библиотеки, осторожно стаскивает свитер, рубашку и бандаж и укладывает их на черепице аккуратной стопкой. На цыпочках он крадётся к краю карниза и прыгает.

"Я не могу смотреть, когда ему так больно".
Ты захлопываешь дверцу памяти раньше, чем закон тяготения вступит в свои права. Привкус паники, горький и металлический, стоит у тебя в горле и отчего-то сильно пахнет озоном. Он проверяет твой пульс и находит его сильным и торопливым, и хватает твою ладонь.
- Ньютон! Ньютон! Что ты натворил?!
- Пожалуйста, не уходи. Ты мне нужен, - тихо просит он, как раз когда ты начинаешь нести всякую хрень.
Его колотит дрожь, а крылья дёргаются так яростно, что он боится, что кто-то это заметит.
Он не верит в бога, но он молится - действительно молится - чтобы ты очнулся в здравом рассудке.
Неистовым шёпотом он обещает, что что бы не случилось, он будет рядом.
Ты уходишь из его памяти и плачешь, пряча лицо в ладонях. Господи, он так испугался. Это чувство - словно у него вырвали сердце. Также было той ночью в саду за домом.
Когда ты, задыхаясь, вцепляешься мёртвой хваткй в его рукав и воротник, его сердце запинается, прежде чем вновь начать бешено колотиться. Его охватывает облегчение, и только сила воли удерживает от того, чтобы рухнуть рядом с тобой.
Ты изо всех сил пытаешься отделить его чувства от своих, и целую бесконечную минуту не можешь разобрать где чьи.
"В тот момент, когда он потянулся ко мне и обнял - он меня любил. Это он больше не сможет отрицать".
Какое-то время ты щуришься в белый потолок, дожидаясь, когда дыхание и сердцебиение медленно придут в норму и исчезнет ком в горле.
Когда ты наконец поднимаешься, то идёшь копаться в коробках, чтобы отыскать одну из его астрономических карт. "Я прямо сейчас соберу эти светящиеся наклейки в правильные созвездия" - обещаешь ты.

PS Траблов наверняка в количестве - и из-за сложного текста и из-за того, что доделывала его на свойственном сельской Франконии тормозно-падающем интернете. Так что ещё буду править.

@темы: переводы, фанфики, pacific rim, Athene Noctua, Owl and Dragon