И ещё пара картинок с суровым британским майором:







Девятая серия чудо как хороша. Но коня жалко.

@темы: кино, бёрн горман

---

Сказочка, когда-то получившаяся из сна, практически не переработанная, а потому мало на что годная.
Сны я запоминаю редко, а этот впечатался намертво и показался слишком занятным, чтобы просто так взять и забыть. Вместе с любезным соавтором Тикки без особых стараний попытались дожать этот бардак до истории с какой-то логикой, но он, гад, и дожиматься не хочет, и не отпускает. Так что пусть тут полежит.

"Смерть и монгольфьер"



Будем считать, что приехала я сюда на автобусе. Никаких подтверждающих улик тому нет — ни билета в кармане, ни расписания в сумке, но как-то я приехать была должна? Впрочем, одну здоровенную улику я прямо сейчас вижу - вот он, автовокзал — эклектичный такой стеклянно-бетонный кубик, придавленный псевдоготической башенкой. На шпиле — флюгер с корабликом, вместо ожидаемых круглых часов — электронное табло, слепое от солнца (я прищуриваюсь на тускло-оранжевые цифры - «11.37»). Можно, конечно, улику подкрепить свидетельскими показаниями - поискать водителя последнего прибывшего автобуса и строго допросить: «не обратил ли внимания, сходила ли я здесь с вверенного ему транспортного средства?» Но отчего-то не хочется. Дорожная сумка у меня с есть, в ней свитер, складывающаяся сама в себя невесомая лимонно-жёлтая ветровка, пакетик с хлопковыми трусами в жирафиках, щётка для волос и зубная щётка, в кошельке пара крупных купюр, мелочь и кредитка. В конце-концов, мало ли почему я не помню как. Может, я сходя с автобуса шарахнулась головой о поручень, и у меня эта... ретроградная амнезия. Человек, способный вспомнить слова «ретроградная амнезия» точно не пропадёт, даже если не знает, на чём приехал.

Хуже, что я не понимаю зачем меня сюда занесло? Обычный совсем городишко— маленький, низенький, не особенно красивый, а тихий даже слишком — полдень скоро, а людей почти и не видно. На всей площади народа - две торговки на остановке — сидят на раскладных стульчиках, обмахиваются картонными веерами. Перед той, которая потолще и постарше, три ряда аккуратных корзиночек с черешней - красной, желтой и почти карей. Рядом в бидонах теснятся крапчатые мелкие лилии и кустовые розочки. Вторая торгует всяким курортным хламом: теми же картонными веерами, бейсболками-сеточками, водяными пистолетами. На меня они внимания не обращают, лениво грызут тыквенные семечки, говорят о своем. Я прислушиваюсь, проплывая мимо остановки. - Да чтоб они когда о людях думали! Дождешься от них... Грохнется - и поминай как звали, да хорошо бы не на голову кому.... А жена-то есть у него?.. - Откуда у таких-то? Ну может, какую и подцепил... В воздухе денно-нощно болтаться на шаре этом - это что, дело разве? - Да если дури много, чего ж не болтаться? А все равно жалко его. - Жалко, конечно, да что же - все там будем, Тетки примолкают - жарко. Та, которая продает черешню, грузно встает, ссыпает в урну шелуху из пакета, вторая поднимает голову и, выставив из ладони козырёк, пристально рассматривает что-то в небе.
Я тоже смотрю вверх: В бледно-голубом небе висит ярко-синий с желтым шар. Он залип высоко-высоко, его шелковые дольки блестят, как нарисованные.
Неспешно, нога за ногу я бреду по неширокой улице. Отчего-то то и дело поднимаю голову и смотрю на сине-жёлтую каплю в небе. Да и нечастые прохожие заражены той же болезнью — останавливаются и подолгу смотрят вверх, а вон на балконе старик с аккуратно подстриженной седой бородкой рассматривает шар в армейский бинокль.
Оказывается, люди в этом городе всё-таки есть - у озера. В такую жару их можно понять — да и озеро знатное — может я из-за него сюда приехала? Другой берег виден едва-едва, вода прозрачная, берег в белом песке — там где не пёстрый от подстилок и пледов. Возле пляжа полно маленьких кафе— лёгкие зонтики, тонконогие белые столики и кресла, плетёные из тростника загородки.
Я вхожу в какой-то ресторанчик - декоративно рыбацкой, в драных сетях и с керосиновыми лампами. Столики свободны — выбирай любой, только у окна над пустой кружкой сидит хмурый парень и чертит что-то ручкой по салфетке. Невозможно толстая и красивая барменша в тельняшке с чудовищным вырезом приносит меню, подвигает пепельницу и подставку с салфетками.
- Как вы думаете, - говорит она, нависая над столом загорелой тяжёлой грудью, - с кэпом всё обойдётся?
-С кем? - переспрашиваю я.
- С Кэпом, - она тычет пальцем куда-то в потолок, - а вы что, ещё не слышали? Ну, завтра в шесть над городом?
Парень за соседним столиком внезапно выхватывает из кармана верещащий телефон, пару секунд слушает несущийся из него чириканье, и вдруг взрывается:
- Нет, это ты меня послушай. Вот сейчас, птичка моя, ты отрываешь свою гламурную жопу от стула и идёшь искать Дика. Нет, я не хамлю. Да, я очень рад, что ты уже слышала, а теперь сделай, чтобы и он слышал, потому что он должен был эти дни от рации далеко не отходить. Нет! Я не ору. Я сказал, мобильного у Кэпа нет. У Дика? Есть, конечно, но он не отвечает. Нет, это ты подумай, где он может шляться.
Парень даёт отбой и похоже секунду думает, не запустить ли мобильником в стену, но потом вбрасывает несчастную машинку в широкий карман жилетки и зло стучит по столу ладонью: - Лора, я пиво сколько ждать буду!
Толстая Лора неспешно наливает пиво, неспешно делает три шага от стойки, аккуратно ставит кружку на картонный квадратик:
-Ну не шуми, солнце, мы уже и так все нервные. Ну хочешь, я на простыне напишу: - Капитан, слезай — я вся твоя? И привяжу на флагшток? Думаешь не слезет? Я бы вот слезла.
-Извините, - говорю я, дождавшись пока красавица вернётся за стойку, - не могли бы вы мне объяснить, что у вас происходит с этим воздухоплавателем? Это какая-то игра?
- Приезжая? - спрашивает он. Кромка кружки закрывает низ лица, над верхней мокрой губой пузырятся пенные усы. - И что, никто не предупредил? В агентствах ведь даже памятки выдают про «специфические суеверия, распространённые в данной местности».
Эту казённую фразу он говорит противным жеманным голосом.
Я не через агентство, я сама по себе и совершенно ничего не понимаю.
- А ты и так ничего не поймёшь... Тебя как зовут? А меня Марк. Время есть? Тогда тащи сюда свою сумку. Ну, смотри, вот ты знаешь, когда умрёшь?
- Нет, -с удовольствием отвечаю я. Это нестандартное начало, а я люблю, когда пристают красиво.
Вот только с романтикой я промахнулась.

Марк выпивает свою кружку и заказывает ещё одну, а мне советует местный мятный лимонад и мороженое с цукатами Я гоняю ложечкой по креманке тающий шарик, ощущая себя полной дурой и время от времени набираю воздух, чтобы втиснуть в паузу: - Всё что вы говорите — абсурдно!», но паузы мне не дают.
-Некоторые считают — это удобно, - говорит Марк, - Да ничерта оно не удобно. Она говорит за день, ну за два - ни приготовиться как следует, ничего, даже и поймёшь не всегда, о ком речь. Нет, вот когда с бабкой инсульт случился, тогда конечно, мать как услышала «завтра к полуночи» - так всё и поняла. Ещё днём подъехала с нотариусом, чтобы дом, как обещала, а то нашей семейке палец в рот не клади. Тётка Мария, кстати, тоже услышала — но на три часа позже. И правильно, я думаю, потому что мать про бабку думала куда больше остальных, и так помогала, и с уборкой, и поговорить заходила. Но раз на раз не приходится. Вот у меня два года назад друг на байке разбился — так вовсе одна девчонка услышала, он ей со школы нравился, а никто из поближе не знал. А если бы знали, он бы у нас на байк и не сел в тот день.
А про Кэпа Она сегодня утром сказала и сразу двоим — тому мужику, с которым он поспорил и одной девчонке из наших, она на Кэпа с зимы залипла страшно, все приземлить его надеется. Если бы только мужику, можно бы и плюнуть — ему выгодно, чтобы всё быстрее кончилось. Они договаривались на шестьдесят часов, а это как раз завтра к шести и выходит.
«Какой-то глупый розыгрыш для туристов» - думаю я. И понимаю, что это реплика типичной героини фильма ужасов или рассказа Стивена Кинга - «вы всех туристов так разыгрываете?» верещит глупая блондинка, когда местный сторожил рассказывает ей про дождь из зубастых жаб что идёт раз в году.

Пока я думаю эту мысль, Марк замолкает, и я наконец-то могу втиснуть: «всё, что вы...», но вместо этого спрашиваю: - И ничего нельзя сделать?
- Да вот то-то и оно, что можно. У неё все по честному — сказала в шесть вечера над городом — значит в шесть и над городом. Если он до шести сядет — так и порядок. Или не садиться, а отогнать куда от города, тогда и пари не нарушишь. Вот только связь у нас с ним односторонняя, по рации, а Дика где-то черти носят, мобильного у Капитана нет, а сам он, упрямый чёрт, просто так не слезет. Сегодня вечером грозу обещают, но его этим не напугаешь. он раньше прямо в грозу поднимался на спор. Мы уже думали — на площади полотно растянуть и написать, но мэр, зараза, сказал, что на такое нарушение общественного порядка он согласия дать не может. Думаю, просто не хочет с Ней связываться.
- А что будет, если свяжешься?
- Не знаю, пока не пробовал. Но говорят, если успеешь сбить условие — можно удрать.
А вот я читала легенду про человека, который от смерти бежал в Дамаск, а она ждала его там.
- Я про твою легенду не скажу, не знаю я про неё, но это была другая Смерть. Наша так бы и сказала — завтра, в восемь, в этом, как его, Дамаске, на рынке. Только сказала бы не ему, а его приятелю, невесте и тётке, к примеру, а уж пошевелятся они, нет — это как карта ляжет.
- А если у человека совсем никого близких? Лесник, к примеру какой-нибудь?
- Ну кто-нибудь всегда есть. Хоть начальство. Вот, кстати, лесник один успел — лет пять назад. Она его приятелю сказала, что в лесу, вечером, а зима была — так тот на снегокате, до темноты, сам чуть не убился, приехал и привёз.
- А от чего должен был умереть лесник?
- Ну кто теперь знает от чего. Может деревом завалило бы, может шатун заломал бы, может угорел бы. Он уехал через месяц совсем. В эту... в Финляндию, говорят. Ну его к чёрту, это знание, сказал.
-Слушай, - говорю я, а почему именно «Она»? Женский голос, что ли?
-Ага, женский. Лёгкий такой, безразличный и вежливый. Ну, знаешь, - он морщится, подбирая слова, - таким извинения просят, когда на самом деле плевать. А оглянешься — и нет никого.
Марк опять достаёт из кармана жилетки телефон, набирает какой-то номер, слушает длинные гудки. А я пытаюсь представить, какого там Капитану одному в белой корзине под синим шаром. думаю - что именно уготовано ему так высоко в небе. Может быть внезапно испортится горелка и отяжелевший шар опустится прямо в центр озера или взорвётся, на несколько секунд затмив солнце. А может быть, от жары с Капитаном случится удар, и мёртвое тело будет ещё долго сидеть, бессмысленно привалившись к борту корзины. Я думаю - показывается ли Смерть своей добыче лично, когда добыча забралась так далеко. И как? Перешагивает через лодочный борт, спускается по канату: ну вот, парень, привет, я здесь и сейчас... Я непроизвольно хихикаю, представляя как по стропе съезжает опереточный скелет, вцепившись костями пальцев в верёвку, сжимая в зубах косу.
- Ты извини, я пойду, пожалуй, - прерывает мои фантазии Марк. -Время идёт, Дик не отвечает, Лиза, коза тупая, трубку бросает, пойду поищу его, может ребята что ещё придумают.

Он оставляет денег за своё пиво и моё растаявшее мороженое. Я допиваю лимонад, балансируя между скепсисом и верой, настороженно оглядываясь—не хихикает ли на до мной грудастая Лора, и прикидывая — а может всё-таки на площади написать? Или, скажем, надуть гелием очень большой шар и на нём, или даже сразу много шаров, а к ним — плакат, или не на площади, а на крыше... Я выхожу из кафе, поднимаю голову вверх - сине-желтый шар неподвижно висит в голубом мареве. Я смотрю на него и думаю, что было сил: - Эй, Капитан! Слушай, Капитан! Надо поговорить!
Как там сказал Марк? «всегда женский, лёгкий и безразличный?»
«В шесть вечера завтра над городом» - легко и безразлично говорю я себе под нос. Получается как у робота-оператора. Я поднимаю голову, чтобы голос звучал выше и чуть улыбаюсь: «В шесть вечера завтра над городом». Так вроде бы лучше. «Во вторник в восемь утра у аптеки» сообщаю я фонарному столбу, «Послезавтра в театре» - предупреждаю старую липу, «Сегодня ночью с тобой» - пугаю афишную тумбу. Какая-то обогнавшая меня девица тихонько взвизгивает и начинает оглядываться. Я делаю отстранённое лицо и ускоряю шаг.
До вечера я брожу по городу, отмечая про себя, как много людей смотрит в небо — рыбаки на озере, выпасающие детей мамаши да и сами дети: - Смотли! Смотли! Сейтяс упадёт! - малыш лет четырёх тычет пальцем в шар. Не сейтяс, а завтра, дурак, - добродушно говорит ему старший брат. Мам, а давай завтра сюда гулять пойдём?
-Не говори глупостей, - огрызается мать, - не хватала нам под него попасть.
- А мы не попадём, про нас никто не сказал, - отвечает юный нахал.

Я сажусь под зонтиком пляжного кафе и прошу кока-колу, диджей местного радио обещает чу-мо-вую грозу, штормовое предупреждение, мокрое бельё и отвратительную связь. Мне кажется, что про отвратительную связь он говорит не просто так. Обещанию грозы радуются — за соседним столиком парни заключают пари, что шар отнесёт от города и смерть останется с носом.
- Да, - слышу я нервный голос совсем рядом, - Нет, не видела! Не видела и не увижу! Тебе прямо в лоб сказать? Так вот, «сегодня ночью с тобой»... Да не с тобой, дурак, а со мной. Понял или для тупых перевести? Когда? Часа два назад... Слушай, Марк , ты как хочешь, а я уезжаю. Не знаю насколько. Дня на три точно. Вот автобуса дождусь и уеду. А вы тут спасайте хоть весь мир, только от меня отвяжитесь. Нет, имени не было, а с кем я ещё могу быть ночью по твоему и чтобы мне это было важно? И увидишь Дика — не смей ему про меня говорить.
Я судорожно втягиваю свою колу, давлюсь и кашляю, пряча лицо в руках: «чёрт, как нелепо всё вышло — и ведь не объяснишь. Ну что я ей скажу — извините, сама я не местная, просто тренировалась изображать Смерть?»
Лиза кидает мобильный в холщёвую торбу, одним глотком допивает свой сок и решительно встаёт. Я даю ей десять шагов форы и поднимаюсь вслед. Сейчас поток идущих с пляжа гуще, чем встречный и спрятаться в нём не трудно. Она идёт к автовокзалу деловито, как заводная игрушка, иногда посматривая на часы мобильного и останавливается только один раз — у небольшого домика в полтора этажа, растерянно смотрит на дверь, похлопывает ладонью по стене возле звонка, но так и не нажимает. Я провожаю её до вокзальной площади, покупаю в киоске какой-то журнал, и, отгородившись им, смотрю, как она покупает билет и разыгрывает обязательную пантомиму нервного отъезжающего: отвечает дважды на чьи-то звонки, один раз звонит кому-то сама, роется в своей бездонной торбе, наматывает на палец прядь волос, достаёт и прячет кошелёк...
Ну, подзуживаю я себя, - иди уже, скажи ей, поиграла и хватит.
Наконец из кафе выходит крепкий дядька в джинсовой рубашке, что-то дожёвывая лезет по высоким ступенькам в кресло, не закрыв переднюю дверь, подгоняет своего пыльного мастодонта к табло «Плесковицы.19.00» Откуда-то немедленно появляются старухи с сумками на колёсах, дядьки в футболках, обтягивающих крепкие круглые животы, безвозрастные тётеньки в блестящих топиках, разомлевшие от солнца мамочки с ноющими детьми. Лиза стремительно растворяется в этой толпе, прищурившись, я на секунду ловлю блеск на длинных светлых волосах, загорелую гладкую руку на поручне.
Автобус трогается с места, сквозь притемнённое голубоватое стекло я кажется вижу, а может придумываю её зелёную майку, шёлк отброшенных за спину волос, смутный профиль, перечёркнутый широкой дужкой тёмных очков.
Кстати, а почему я сама не сижу в этом автобусе? И где я буду ночевать? И почему меня это совершенно не тревожит?

Уже привычным путём я возвращаюсь к озеру, отклонившись от курса лишь раз — подойти к двери домика в полтора этажа. В стеклянное окошечко под звонком всунута бумажка «Р. Бирен». Р. Значит Ричард, Ричард значит Дик «элементарно, Ватсон».
- Лиза, кричит мне через дорогу какая-то тётка, - скажи Дику — его обыскались все.
- Я не Лиза, собираюсь крикнуть я, но отвечаю: - Хорошо, передам!
Я снова иду на пляж, заглядываю в кафе к Лоре, теперь там не протолкнуться. За сдвинутыми столами загорелые ребята из тех, что ласточкой сигают с вышек и красиво фигуряют под парусом, спорят о чём-то с взъерошенным Марком. - Да не настаиваю я на пари, - перекрикивает всех черноволосый парень в синей бандане. - Это типичный форс-мажор, никто никому ничего не должен...
Я спускаюсь к воде, выбираю плоский камень, усаживаюсь, вытянув уставшие ноги. Не знаю, что там за чумовая гроза грядёт, но пока эти подсвеченные по краям золотым лиловые подушки опасными не выглядят. Я оглядываюсь — а вот за шаром наливается синевой серьёзная такая туча. На её фоне он сияет, как серьга из янтаря и бирюзы.
- Ещё раз до вокзала — и назад, - командую я себе. Сесть в кабаке, пива выпить, может у Лоры спросить, не сдаёт ли кто комнату на ночь. Может, сама и сдаёт.
Часы на башенке вокзала показывают 21.40, от давешних тёток-торговок только и осталось, что подсыхающая лужа выплеснутой цветочной воды, несколько раздавленных ягод и розочка со сломанным стеблем .
Темнота накрыла город как-то уж слишком быстро для летнего вечера.
Дождь хлынул словно в кино — без первых предупреждающих капель, без шанса добежать и спрятаться — будто открыли кран, я заметалась на тротуаре, пытаясь решить — нестись ли вперёд, под полосатую маркизу кафе или назад, под пластиковый навес остановки, когда увидела узкий силуэт — совсем рядом, в каких-то десяти шагах.

. - Дик! - крикнула я, - эй, Дик! Он замер на полушаге, нелепо задрав плечи, в отблеске молнии лицо его показалось мертвенно белым и застывшим, словно у манекена. Не отводя от меня взгляда, он шагнул назад... Я побежала к нему так, как бегут во сне, словно бы и не касаясь земли, врезалась головой в грудь, зарылась руками под ветровку.
- Господи, Лиза, как ты меня напугала.
Я не Лиза, - хочу сказать я, но вместо этого бормочу:
-Чего ты напугался, дурак такой! Тебя все обыскались, давай к тебе скорее, я буду с тобой, а когда гроза кончится, ты включишь рацию и поговоришь с Капитаном. Он пнёт свой шарик куда-нибудь, хоть за озеро, или хоть приземлит, и всё обойдётся. Она же сказала - в шесть вечера над городом - ему просто не надо быть в шесть над городом!
Он обнимает меня и сцепившись намертво, шатаясь, как пьяные, мы бредём по улице. Я не отпускаю его руку, пока он ищет в карманах ключи и когда отпирает замок не отпускаю, и когда входим — так что цепляемся плечами за косяк. И по узенькому тёмному коридорчику идём обнявшись, а войдя в комнату опять замираем, уткнувшись друг в друга. Вода течёт с моего платья и с его ветровки на дощатый пол и под раскрытыми окнами натекли уже целые лужи. Вот глупый, думаю я - Смерти боится, а окна настеж, ну вот мальчишка. Подчиняясь моему взгляду, окна захлопываются - одно и второе и Дик вздрагивает от стука защёлкивающихся шпингалетов, но я держу его - мокрого и угловатого, крепко-крепко, и думаю: - нет, ну какой глупый, принял меня за Смерть.
Кстати, а кто я?

@темы: чукча-писатель, разное

---

А вот тут, между прочим, новый фанфик автора "Бритвы Оккама": archiveofourown.org/works/1737866
Всё про наших же умников. Написанный всё тем же удивительно ясным и бесконечно детальным языком.
Но короткий (ну что такое какие-то 16000 слов ), и светлый. Почти без боли (совсем без боли - это будет про каких-то других умников).

@темы: чужое, pacific rim, бескорыстный пиар, вокруг оккама

---

О, чёрт, анимированная иллюстрация к боковой ветке "Совы Афины".



Тумблер автора: alienfirst.tumblr.com/
Анимация под катом:


\




Ла-адно, не дают новую главу "Совы..." - пошла переводить эту часть. Тем более, что она точно встаёт к последней завершённой главе Совы.

@темы: чужое, pacific rim, Athene Noctua

---

Про "Франкенштейна" с Камбэрбетчем и Ли Миллером. Увы - это реакция только на кинопоказы, особой надежды увидеть это живьём у меня нет. Написано для "Книжного обозрения".

Создатели и Создания




Билеты на показ видеозаписи спектакля лондонского Национального театра «Франкенштейн» продавались так, словно вместе с фильмом на сцену выпустят живого Камбербэтча с автограф-сессией – в зале не было ни единого свободного места. И, судя по тому, как живой зал аплодировал актерам, выходившим «на поклон» на плоскости экрана – спектаклю удалось захватить зрителя даже в таком «обеднённом» варианте.

Надо уточнить, что пьеса Ника Дира, поставленная в 2011 году Денни Бойлом – не вполне тот «Франкенштейн», что когда-то был написан Мери Шелли. Здесь нет мятущегося гения, пытающегося создать идеального человека, не загрязнённого суетным миром, устранено несколько сюжетных линий и практически отсутствуют длинные философские речи на архаичном языке. Строго говоря, здесь вообще не слишком много слов. Но очень много света, звука и движения.



В этом спектакле собран отличный набор ярких «фишечек», радующих зрителя – стремительно меняющаяся вращающаяся сцена, становящаяся то лабораторией Виктора Франкенштейна, то железнодорожными путями, то лесом, нависающая над сценой невероятная люстра, превращающаяся то в солнце, то в вольтову дугу, то в северное сияние, живая трава, дождь и настоящий огонь, прекрасный поезд в стиле стимпанк, великолепная музыка… Но при всём техническом изобилии главной приманкой остаётся режиссёрская находка, практически вынуждающая посмотреть представление дважды — обмен ролями, превращающий «Франкенштейна» в два разных спектакля.

Кстати, актёры, поочередно воплощающие Создателя и Создание – это не просто Джонни Ли Миллер и Бенедикт Камбербэтч. И даже не просто Джонни Ли Миллер, снявшийся у Бойла в культовом фильме «На игле» и Бенедикт Камбербэтч, стремительно прославившийся благодаря роли современного Шерлока Холмса. Строго говоря, это целых два Шерлока Холмса на одной сцене – Ли Миллер сыграл роль великого детектива в американском сериале «Элементарно». Впрочем, к спектаклю «Франкенштейн» это имеет исключительно косвенное отношение.

Зрителю, решившему «попробовать» обе версии, лучше сначала увидеть в роли Создания Джонни Ли Миллера – просто чтобы ощутить высоту заданной планки. Спектакль начинается моментом «рождения», когда актёр за несколько минут на глазах у зрителя «проживает» все стадии младенческого освоения тела – и здесь Ли Миллер одновременно абсолютно достоверен и невероятен. Совершенное тело, пластичное, как у балетного танцора, корчится, скручивается и гнется самым невозможным образом. Смотреть за его работой — как созерцать представление цирка «Дю Солей», когда всё, что делает артист на арене, кажется восхитительно легким для него и недосягаемым для тебя. Именно поэтому Создание Ли Миллера с первых секунд воспринимается чуждым человеку — слишком необычный, слишком артистичный, слишком гибкий, слишком хореографичный, несмотря на все сбивки движений — идеальный механический соловей с парой заедающих шестерёнок. Цитируя один из зрительских отзывов: «Ли Миллер так красив даже со шрамами, что не понятно, почему от него все шарахаются».

При просмотре этой версии кажется, что как бы талантлив не был Камбербэтч, подняться над такой пластикой для него будет невозможно чисто физически.

Тем интереснее увидеть во время второго просмотра, что Бенедикт и не пытается «перепрыгнуть» подачу Ли Миллера. Он её просто обходит, потому что его Создание — рождённое сквозь ту же сияющую мембрану, настолько же нагое, покрытое тем же бесконечно сложным и раздражающе натуралистичным гримом — совершенно другое Создание. Его герой (будем честны, гораздо менее совершенный телесно) — настоящий ребёнок – огромный, неловкий, неуклюжий ребёнок, постигающий мир так же смешно, опасно и не слишком красиво, как это делают дети, и его «процесс становления» одновременно восхитителен, нелеп и трогателен. Проходя ровно тот же путь, что и Создание Ли Миллера, герой Камбербэтча становится более человечным, более думающим, более подверженным сомнениям… Наиболее зримо разница между героями проявляется в сцене убийства жены Франкенштейна. Если «монстр» Ли Миллера – разочаровавшийся в людях и в Создателе, потерявший надежду получить пару, затвердивший для себя худшие из правил человеческой жизни, несомненно получает определённое удовольствие и от жестокой игры с обречённой женщиной, и от изнасилования и от убийства, то герой Камбербэтча колеблется до последней секунды, и даже акт насилия в его исполнении выглядит торопливо-бережным и едва ли не целомудренным.



Словно для контраста, Виктор Франкенштейн, сыгранный Камбербэтчем, пугает больше, чем учёный Ли Миллера. Возможно и здесь отчасти способствует внешность актёров – если холодная красота Ли Миллера лишь дополняет высокомерную рассудочность Виктора, то на фоне очаровательной неправильности Камбербэтча тяга его героя к роли божества и абсолютному физическому совершенству высвечивается особенно ярко. Сложно понять, было ли это режиссерским замыслом, или собственной находкой Камбербэтча, но момент, когда разговаривая с невестой «его» Виктор рассматривает руку девушки, несомненно прикидывая, не подойдет ли она для создания идеальной женщины – один из самых жутких в спектакле.



Хотя, конечно, страшнее всего – и в первом и во втором варианте – окрашенная светом северного сияния финальная сцена, просто переполненная странной, горькой, извращённой любовью. Но и её ужас – разный.

@темы: думаю, кино, чукча-писатель, сокровища

---

Перетащу-ка я сюда одну из первых сказок, написанных напополам с любезным соавтором Тикки Шельен - рассказ, который родился из двойки мечей Таро, "Романа о Тристане и Изольде" Бедье и моего желания втащить хоть какую-то кошку в любую историю. Мучились мы с этой историей тогда неприлично долго, потом дописали в один вечер волевым усилием под девизом "сейчас или никогда" - и я всё ещё её люблю. Кому интересно, может поиграть в угадайку какие куски кем писаны, потому что это чёткое лоскутное одеяло.
Итак:

"Кошка, которая смотрела на королей"

...(казначейская запись): "В оплату работ бретонскому мастеру Бертраму, камнерезу, и подмастерьям его: 59 полновесных золотых и королевский перстень за халцедоновый гроб для Изольды, королевы Корнуэльса; 50 полновесных золотых и нарядное зимнее платье мастеру и всем подмастерьям за берилловый гроб для сэра Тристана, королевского племянника. А такожде дополнительно 40 золотых за тонкость и срочность работы".

Кошка
У них новое развлечение: столпились и восхищаются. И чего дивного - две холодные коробки, и они в них спрятаны, холодные, мёртвые, и давно мёртвые. Как ни мазали пахучим, а из-под него всё равно тянет гнилью. И Она теперь не так хороша, даже Маррк должен видеть, что пора её убрать, убрать скорей. А может, было бы правильней её съесть? Вот когда у меня был неживой котёнок, я его съела. И не потому, что бессердечная - просто теперь он во мне. Если у меня ещё будут котята - в каждом спрячется часть него. Хотя нет, я не хочу, чтобы в Марррке была часть неё. Кстати, это глупо думать, что имена людей для нас тяжелы. Некоторые ничуть не тяжелы - её имя мне просто было бы кричать, когда Самец, прикусив мой загривок, переминался неловко сзади: - И-из-у-о-лда-а! Имя Мальчика легко говорить, боднув лбом руку или потираясь носом, немного вопрошая: - Трристан? Но сладчайшее, короткое и лёгкое, глаза в глаза, придвигаясь всё ближе, запуская когти в полотно, и сквозь него чуть-чуть в кожу: - Маррк? Он засмеётся и упрекнёт - шутя, конечно шутя: «Да, милая, это твоё право, но не злоупотребляй». И я буду смотреть, дыша зрачками - широко-узко - пока его взгляд не станет сонным, потом веки сомкнутся, а когда он задышит тихо, я лягу рядом - там теперь моё место. Навсегда моё место.

Марк
Король Марк - старый Марк, играет в идиотское благородство, прикрывает глаза рукой, громко топает, прежде чем войти - эй, Изольда, я иду! Тристан - не пора ли расставить шахматы? Да застегнитесь же, дети мои, челядь пялится. У запруды скопилась жёлтая стружечная пена - опять сплавляли щепки по ручью? Да ушёл я, ушёл... Куда? Государственные дела, девочка, скучные, неинтересные, допоздна. Когда вернусь? Ты так заботлива, милая. Под утро, вероятно. Осторожнее, мальчик - тут кто-то просыпал муку.
Тристан, возлюбленный друг мой, все девы королевства готовы разжать колени ради тебя, почему тебе понадобилась моя жена? Изольда, правда, я старый дурак? Да, конечно, я помню-помню: корабль, жара, напиток - ты рассказала об этом всем через неделю после свадьбы, а через месяц даже мне. Все менестрели воют про напиток, тридцать претендентов на руку Бранжьены - в компенсацию за утраченную со мной девственность. Только я, кретин, не верю в напиток. Кто сказал: не верю в любовь? Отчего же, верю. Только почему любовь - непременно впопыхах задранная юбка, сведённые судорогой пальцы, и этот задыхающийся голос «пожалуйста... пожалуйста...», и ненавидящий взгляд поверх плеча - недаром я так громко вхожу в свои покои. Я топну ногой, и шарахну кулаком в стену, и закричу, срывая голос, и прогоню тебя, а тебя - отправлю на костёр. А лучше к прокажённым. Да бегите же оба, куда хотите, только оставьте меня в покое - но я зачем-то нужен вам, трезвый зритель в театре двух актёров и вы вновь обманете меня брошенным меж тел железом - смотри, король, как делит нас меч. И опять. И вновь. Я иду, громко топая, пиная вертящихся под ногами собак: Тристан, друг мой, вынь же короткий меч из тела жены моей и положи длинный меж вами. А я поверю, я, конечно, поверю в любви своей, глупый, доверчивый, необходимый вам Марк.

Кошка
Для охоты есть разные угодья. Есть, например, кладовки, где окорока свисают с потолка, где пироги на оловянном блюде прячут мясо в тестяной корке и ждут вечера - нынешнего или завтрашнего. Там полно моей дичи, сильной, злой добычи. Моя дичь ходит среди снеди, злобно шипит, если не удается украсть лакомый кусок, верещит от ярости, сражаясь со мной. Маррк говорит: «Я добыл знатного вепря!» или «Этот медведь был хорошим бойцом», а один раз сказал: "Та рысь едва не стоила мне жизни!". Мои вепри и медведи пируют в берлогах из позабытых пирогов, мои рыси раскачиваются, вцепившись зубами в кровяную колбасу. И я могу похвалиться - зубы моей добычи острее моих, мне тяжело нести её, я запрокидываю голову и кровь жертвы пятнает мой белый воротник. Сколько раз я бросала к Его ногам длинного расслабленного мертвеца - смотри, Маррк, какие розовые лапки, так похожие на руки ваших детёнышей, недурной вепрь? прекрасная рысь, Маррк? Однажды - да, глупо, я знаю, глупо - я бросила добычу поверх её одежды, мою глупость извиняла лишь юность и любовь, да. У нас здесь всё извиняет любовь. Маррк обнял её и сказал: «Не стоит сердиться. Это всего лишь Кошка». А стоило. Я хотела, чтобы Она сердилась. И я не «всего лишь кошка». Я Его Кошка, как Она - Его Лиса. Почему никто не видел, какая она лиса? Шерсть мягкая, как моя, и взгляд - так, сбоку. И пахнет - мускусом, мускусом и все вокруг душатся мускусом, и я моюсь, моюсь, моюсь - потому что не желаю пахнуть мускусом. Теперь можно будет мыться реже - нет больше мускусной Лисы.
И врала. Про Любовь - неважно, это их глупости, но Она врала и про мою добычу. Она не боялась их. Думаю, совсем не боялась. Думаю, Она бы легко убила, просто рукой, узкой, белой, в блестящих штуках (кольца, кольца... - ты же знаешь это слово, да его неудобно говорить, тогда скажи "перррстень" - так ведь легче?) Теперь рука у неё высохла, как лапа ящерицы, и кольца падали, когда её клали в ящик, и Маррк зачем-то подобрал одно.
А что он скажет теперь, если принести дичь и бросить у порога, к сапогам, возле постели - огромную, с бархатным серым брюхом, со страшными оскаленными клыками, с длинным шёлковым шнуром хвоста. "Этот медведь был хорошим бойцом, Марк!.." Улыбнётся ли он или вспомнит её визг и платье?

Ах, да, про охоту... Все шумно собираются, пахнут кожей, и мёдом, и брагой, пинками сгоняют этих невоспитанных тварей (и тут визга и лая!), подсаживают в сёдла дам, а потом будет "знатный вепрь", а кого-нибудь принесут на плаще с распоротым брюхом, но всё равно все веселы и три дня пьяны. А иной подвыпивший барон объявляет какую-нибудь глупость... мрм... "добуду оленя Королевы Фей"… и с шарфом дамы на рукаве скачет один неведомо куда. Пойду один, куда не знаю, добуду то, чего никто не видел. При мне никто не добыл ни одного оленя Королевы Фей. Но я думаю, тут не просто хвастовство. Я думаю - это Подвиг. Зимой, когда камин горит долго-долго и лучшее место на свете - Его колени, кто-нибудь обязательно рассказывает про это.

Когда я хочу ловить Оленя Королевы Фей (я не говорю "поймать" ), я иду в одно укромное местечко. Там совсем темно, а свет приносит с собой только Маррк, раньше редко, теперь чаще. Там пахнет пылью, но это сверху, а внизу – металлом, и кровью, и ржавчиной чуть-чуть - это от меча. Еще один запах, солоноватый и вместе приторный, от этой глупой чашки. Пахнет давно убитым зверем и деревом от коробки с игрой. В юности я иногда прыгала прямо в центр доски, так чтобы чёрные и белые фигурки разлетались во все стороны, но теперь нет, уже нет. Деревом и серебром (а из-под него медью - тебя обманули, Маррк) - от ларца, но изнутри него ещё пахнет палёной тканью, и совсем чуть-чуть ТОЙ крысой.
Там тихо, но если сидеть в засаде, не двигая ни хвостом, ни лапой, а лишь чуть-чуть поводя ушами, можно услышать. Не писк, не шорох лапок, - там нет еды для моей дичи, ни корки от окорока, ни куска сыра - ну, может, один-два сальных огарка. Но волшебным оленям не нужна настоящая трава. Сначала я думала, Маррк запер их сюда, чтобы слушать, а теперь вижу -- чтобы помнить. Это хуже, чем слышать. Может быть, ему всё-таки надо было её съесть?

Бокал
Сестра моя Невеста умела петь песню Финикийских Бокалов. Песня зарождалась в ней исподволь, она росла и наполняла ее тело трепетом. Чудная, округлая и ликующая, Сестра моя Невеста вся подавалась навстречу волне этого песнопения, влажный пальчик Дитяти быстрее и мимолетнее описывал круги, касаясь ее уст, и вот в отдалении появлялась первая скользящая нота. Кольца звука опоясывали Сестру мою Невесту, судорогой пробегали по ней, и Песнь Финикийских Бокалов звучала все громче и грознее. Меня переполнял невыносимый ужас, когда страсть, овладевавшая моей Сестрой, достигала апогея. Я ненавидел нежные пальчики Дитяти за то, что они могли исторгать из нее такие невыносимые звуки: обещание мгновенной летучей смерти, вопль наслаждения, стон небывалой сладчайшей муки и ледяное дыхание Финикийских богов – вот какова была та песня. Иных песен моя Сестра не знала, а я не способен и на эту. Под жестокими и нежными пальчиками Дитяти я лишь сипло шелестел. Мое горло навсегда перетерли песок и морская вода. Я онемел навеки и жалею только об одном – что не оглох и не ослеп в ту же минуту, как нас извлекли из толщи вод и песка. Почему века, волны и песок не раздавили меня? Я никогда больше не услышу песню Финикийских Богов, и никогда не перестану ее слышать. Я вобрал ее в себя, как вобрал вкус и запах соленой горьковатой влаги. Слава Богам, никогда в меня не ударит не то что вино – простая водица; не наполняли меня, чтобы утолить чью-то жажду. Наверное, Раба Дитяти знала о том. Раба Дитяти отвергла меня. Ее белые персты, такие грубые по сравнению с безжалостными пальчиками Дитяти, повертели меня и вновь заперли в моем одиноком склепе. Даже искрящаяся влага Богов, побывав во мне, стала бы бесцветной солоноватой жижей, полной страха и песка. И я не могу петь.
Наверное, раньше, когда я был выдут и оценен впервые, я умел петь не хуже прочих, разве что, кроме Сестры моей Невесты. Я не помню, морская вода и зыбучий песок растворили во мне прошлое, все начинается с того, что жестокие пальчики Дитяти своевольно отворяют ковчежец, извлекают нас обоих из бархатной дремы и дерзко ставят на скамью. «Фу, -- кричит Дитя. --- Он совершенно не поет! Вот дурак какой!» И тогда я впервые слышу, как в недрах моей Сестры зарождается тяжелая и неотвратимая песнь Финикийских Бокалов.

Мать Дитяти – именно она определила нашу судьбу. Она узрела, что мы оба девственны, и велела замкнуть нас в тисовый ковчежец. Под страхом смерти Рабам запрещалось нас наполнять, но тогда я этого еще не знал. Ничьи губы не смели касаться наших уст, а если бы коснулись, гнев Матери был бы ужасен. Никому в голову не приходило ее ослушаться, и любопытство Дитяти не простиралось дальше исторгания Песни. Я думал, что мы с Сестрой – музыкальные инструменты, навроде дудки или арфы, которые рождены, чтобы источать звуки под перстами Рабов Дитяти и Матери. Но мы совсем не похожи на арфу и дудку, о, совсем не похожи.

Я и Сестра моя Невеста, мой близнец, похожий на меня во всем и превосходящий всем, мы лежали в ковчежце и не знали, что судьба подстерегает нас опять. Ковчежец покоился в темноте, и вдруг нашу тьму распахнули. Мы опять были на корабле. Мы, пережившие сотни лет в глубинах, мы, хрупкие и древние, древнее и драгоценнее перстней на пальчиках Дитяти и несоизмеримо древнее, чем острая полоска железа на боку Похитителя, мы вновь покорились. Сестра моя смеялась, когда на нее упал солнечный луч, а я молил о смерти и страшился, я не видел солнца, я не смотрел на пальчики Дитяти, я слышал огромный и мерзостный голос соленой воды. Пальчики Дитяти безошибочно выхватили из ковчежца тончайшую, отлитую из воздуха и льда Сестру мою Невесту, и Дитя поставило ее на стол подле шахматной доски и буро-золотого кувшинчика. Я оцепенел. Дитя не хотело услышать голос моей Сестры. Дитя занесло над ней кувшин – и в уста моей Сестры, Девственного бокала, хлынул терпкий пахучий напиток. Свершилось страшнейшее из кощунств. Сестра моя Невеста, Поющая песню Финикийских Бокалов как никто, Убереженная от алчных губ – и вот ее наполнили как обычную плошку. Стыд было видеть это. Но хуже всего то, что сестра моя ликовала. Я слышал, я чувствовал, как тонко звенит ее чистая душа, как горит и вспыхивает в ней густой напиток, как еле заметная рябь пробегает по маслянистой поверхности – это хохотала от счастья моя оскверненная, моя несчастная, обезумевшая сестра.

Я заледенел. Я молча лежал в ковчежце, забытый, обделенный, опозоренный позором моей Сестры Невесты, я видел, как Дитя поднесло к своим бесстыдным губам чистые уста моего близнеца. Я видел, как Похититель глотал питье, отнимая его у моей Сестры, и вновь пила Изольда. Я видел, как равнодушные и проклятые пальчики Дитяти разжались, и Сестра моя Невеста рассыпалась на тысячу осколков. Я видел это и слышал ее последний, счастливый вопль. Она была обречена с того момента, как ударило в нее терпкое колдовское питье, и никто не мог бы ее спасти.
Я слышал голос Дитяти: «Жалко, этот бокал так прекрасно пел!».
Белые персты Рабы Дитяти перетирали меня, осиротевшего в своем склепе. Я полон соленой воды. Я навсегда полон соленой водой и песком, никто не касался моих уст и никогда не коснется. Все равно я не умею петь.

Комментарий от кошки:
Бокал врет. От него за версту пахнет тем самым напитком. Как ни мыла его Служанка, как ни протирала – все равно этот запах не выполоскать. Король пил из него, это точно. И Она пила, нехотя, по обязанности, Ее запаха на стекле не осталось, но я-то знаю. Пила как миленькая, еще бы ей не пить!

Меч Тристана
Я гибну, плоть моя распадается и то, что зачавшая мою гибель сама уже мертва -- слабое утешение. Одна лишь капля её крови поразила меня отравой, меня, который пробовал столько крови – алой и тёмной, а голубой крови не бывает. Кровь густая и жидкая, насыщенная запахами железа и меди, родственными моему телу, горячая, гасящая на мгновение мой злой синеватый блеск, стынущая над ним, как драгоценная смальта в фибуле Второго Владыки, совсем мёртвая, засыхающая тусклой бурой отравой – проклятье, теперь я знаю это, а раньше не знал, потому что меня вытирали – о рыхлую землю, о траву, о плащ убитого, о собственный плащ, коли у убитого не случилось плаща, о волосы – о них тяжело вытереть начисто. Но, может быть, Её волосы исцелили бы меня, как, говорят, я могу исцелить рану от моего лезвия. Всего одна ядовитая капля, но гладкая сталь уже подменилась шершавой чешуёй, подобной коже прокажённых, которым Её отдали. Владыка обнажил меня, и я спас – Её и Его. Прокаженные сбились в кучу, плевались, сипели и размахивали дубьем. Изольда в страхе кричала, и Владыка кричал, но от ярости и гнева. Что против меня их посохи, дубины и дряблая, надорванная болезнью изнутри плоть. Я бы дорвал её снаружи – милосерднее, чем Бог, быстро и чисто. Я не боялся их гнилой крови, как боялась она, но знай я свое будущее, что бы сделал? Обвился бы змеёй вокруг его запястья? Раскалил рукоять и сбежал из ладони? Мои жар и гибкость остались в кузне Пять Владык назад, и Шестого не будет, пусть Пятый бросил меня здесь, я кляну только Четвёртого. Скверный Владыка со слабыми руками, бравшимися за слишком многое, что бы о нём ни говорили. Я столько раз спасал Его, а он унизил меня – моё ли дело рубить сушняк и резать лапник? Кинжал пил кровь кроликов и оленя, мне же не досталось ни капли до этой, последней, вытекшей из Её руки.

Они катались по траве и по её зелёному плащу, и свивались, словно серебряные змеи на моём эфесе, дрожали, как дрожат умирающие, и кричали, как не кричат раненые, и это было прекрасно как бой, где противники равны, и я пожалел, что мне нет места в этом бою. Он обессилел раньше и запросил пощады, а Она, смеясь, положила меня преградой у его бедра и, почти касаясь моего тела своим коленом, смотрела, как Он засыпает.
Я лежал меж ними, подобный стальной реке, и небо отдало мне синеву. Она приподнялась на локте правой руки, а кисть левой, на цыпочках указательного и среднего пошла по траве зелёного плаща к воде моего лезвия. Дважды едва коснувшись холода, как касалась ступнёй воды, пока мы с Владыкой хранили Её, она пошла будто вброд, и на миг я поверил, что я вода, но на четвёртом шажке указательный скользнул, Она вскрикнула, и Он сквозь сон отозвался на Её голос. Вскоре Она заснула, как спят их дети – с пальцем во рту, и задремал я, с засыхающей кровью на лезвии. Пятый Владыка не вытер меня – едва глянув, вбросил в опустевшие ножны, слишком свободные для меня – в них жил тяжёлый меч, под стать руке. Заметил ли он её кровь? Теперь я думаю, да.

Комментарий от кошки:
Как прросто, как всё просто. Ведь ты поверил им тогда, Маррк?
Зато теперь в какой покой не забеги - у всех мечи на ложе. Кухарка поссорилась с кучером и храпит возле него на соломе, отделившись тесаком - как у королей.

Ларец и Рубашка
Я реликварий. На моей крышке серебряная длань, и вьется виноград, и в четырех углах поют четыре райские птицы, а глаза у них аметистовые, оный же есть камень епископов. Я помню неспешные руки святых братьев, что выглаживали дощечки драгоценного красного дерева и полировали серебряные чеканки, собирали их воедино, неустанно и терпеливо. Я помню, как меня, нового, сверкающего, осмотрел сам настоятель Эдельберт. Среди всех реликвариев я был наибольший и наилучший – крупные несверленные жемчужины украшают меня, и дерево мое сварено в лучшем масле и натерто душистым воском. Меня выстилали лучшим лиловым шелком, но то, что я должен был вместить, было несказанно прекраснее лилового шелка, серебра и прозрачных аметистов. Я, пахнущий медом, маслом и ладаном, жаждал заблагоухать иными, неизреченными ароматами. Святые братья готовили, украшали и очищали меня, чтобы однажды доверить моим недрам честные нетленные мощи – ладонь святого Урия, исповедника и милостивца. Серебро сияет даже в бессолнечный день, светлая длань на моей крышке соразмерна и изящна. Изнутри же я полон скверны. Я лжереликварий, потому что храню лжесвятыню. Уж лучше бы меня сделали простым сундуком, и распутные девки прятали бы в меня свои юбки, промокшие от пота и любовных соков.

Моя госпожа не совершала греха. Они раскалили железо до вишневого цвета, а госпожа подняла его бестрепетно, как взяла бы розу. Железо опалило мои льняные нити, на моей груди отметина, а ее прекрасные руки остались нетронутыми. Ее грудь была тверда и холодна, когда она наклонялась к железу. Моя госпожа не совершала греха. Это Марк совершил грех, принудив ее к свадьбе. Она молода и прекрасна, а он стар и зол. Все рыцари знают его как человека коварного и недоброго, мужчины из свиты короля Артура говорили об этом и горевали, что столь прекрасная дама обвенчана с ничтожнейшим из рыцарей. Железо было раскалено до вишневого цвета!

Руки распутницы остались чисты, но рубаха ее смердит. Я пропах изменой, горелой тряпкой, мертвой кровью и ложной клятвой. Если она чиста и невинна, почему на ее рубахе запах двух вожделеющих мужчин? Почему ее рубаха пахнет крысой? Мощи праведников благоухают, и я хотел бы проникнуться этим небесным ароматом, в котором нет ничего земного и нечистого. Но пропитался плотским запахом, и эта вонь, въевшаяся в меня, преследует меня везде. Сквозь пелену этой вони, мне кажется, что серебро на моей крышке и стенках покрывается зловещей патиной, аметисты потускнели и чеканки выглядят убого и грубо. Брат Губерт, полировавший мои доски и натиравший меня воском, брался за работу, даже не омыв рук после постыдного самоублажения, и помыслы его были далеко не праведными. Вещь чувствует, о чем думает мастер, творя ее. Настоятель Эдельберт не раз стыдил брата Губерта за приверженность к дурному рукоблудию, но всякий раз прощал своего лучшего краснодеревщика. И серебро мое не цельное. На задней стенке лишь тонкие листки серебра лежат поверх грубой меди. В обители недостало серебра, а заканчивать работу надо было срочно. Маркусу Рексу потребовался реликварий, специальный гонец был послан в обитель, и выбор пал на меня.

Бароны в Корнуолле одеты как свинопасы, а король -- как бароны. Бароны в Корнуолле во всем подобны свинопасам, а те – своим свиньям, а Марк царит над ними. Не король Марк купил меня для госпожи. Отшельник, лесной старец, подарил Изольде пурпурное платье, и плащ, и сорочку из шелка, и меня, она надела меня на свое блистающее золотом тело. Не белорукой и белоплечей была королева, но смуглой, как орешник, как лесной дух, как старинная бронза. Так говорил Тристан. Год жизни в лесу истребил ее прежние одежды и позолотил ее прекрасное лицо и руки. Отшельник, лесной человек, принес ей обновы.
Моя госпожа заливалась смехом, гладя меня ладонью. Она сказала: «Из всех моих рубашек, от первой, крестильной, эта – белейшая. Ибо никогда еще не видела я рубахи, белее моей кожи, а эта – такова». И когда моей госпоже пришла пора выйти на пытку, она почтила меня своим выбором. Меня, белейшую из своих одежд. Их любовь сверкала ослепительней золотого шитья на грубой дерюге. Дерюге серой, как жизнь в Корнуолле. Однажды они все поймут. Они увидят золотое шитье. Они не смогут не заметить, что моя госпожа воистину святая. Они поклонятся мне.

Маркус Рекс! Ты был женат на распутнице и тем самым потворствовал ей. Ты не отослал ее к отцу и матери, ты не швырнул ее, как кость, тому псу, что покусился на нее. Ты привлек ее к себе на ложе и тем осквернил себя и свое королевство. Но зачем ты обездолил меня? Зачем ты заставил меня исполниться той же скверны? На моей крышке чистая серебряная длань. Во мне – паленая рубашка шлюхи, пропахшая крысой. Почему железо не казнило ее самое за бесстыдство? Она должна была визжать и корчиться, ее рукам полагалось покрыться волдырями от ожогов, волосам ее надо было бы вспыхнуть и завонять паленой шерстью. Бога нельзя обмануть. Божий суд – справедливый суд. Бог казнил ее рубаху. Почему железо не спалило ее лживых рук? Почему в меня насильно впихнули лживую реликвию?

Комментарий от кошки:
Сколько спеси в этой палёной тряпки. Наш двор ей нехорош, бароны как свинопасы, король как бароны. Интересно, где она успела наглядеться на других королей, крроме как там, у рреки.
Говорят, Она сняла плащ и платье и блио у самого костра, потом выхватила из огня раскалённою полосу, пронесла пять шагов и отбрросила невредима плотью, но в сожжёной сорочке.
А вечером, на пиру, король Артур, и вассалы его, и наши вассалы, все смотрели на неё так, будто она сидит только в сорочке...Маррк не позволил ей надеть платье, он укутал её своим плащом – в мягкое пурпурное сукно навсегда въелся запах окалины и палёного холста. Никогда больше мне не спалось на этом плаще спокойно. Он теперь совсем старый, но я лягу на его край, и потянусь всеми лапами, и засну, и… Маррк? Прикажи сшить мне подстилку из этого плаща.
Он вёл её в свои покои, обняв за плечи и, когда я метнулась ей под ноги, поддержал, сказав: - Смотри, даже кошка рада тебе. Я была зла, так зла – у тебя скверный нюх, Маррк. Даже поглупев от бешенства, я чувствовала извечный запах вранья от неё и свежий запах двух мужчин от рубахи. Ты обнял её сейчас, а Мальчик там, на берегу – я вижу его запах под запахом горячего железа, как вижу запах крысы в тёмном углу.
Она стояла, прямая, как деревянная святая в церкви, и мой Маррк, опустившись на колени, целовал её плоский живот. Снятую рубаху он разложил на кресле, расправив подол, темная полоса перечёркивала грудь, и точно в середину этой отметины я швырнула свою крысу – хорроший вепррь, Маррк?

Меч Марка
Узница ушла навсегда, а теперь я и сам узник, я сразу понял, что Служение окончено, когда Владыка оставил меня в ножнах. Это была не первая ночь без неё, но ощущение бесцельности существования заполнило меня. Неужели когда-то я проклинал эту Службу? Ночь за ночью ложился я меж ними - Страж и Охранитель, ежеминутно ожидая нападения, не позволяя себе даже той чуткой дрёмы, в которой пребываем мы от боя до боя, готовясь принять руку Владыки в момент, когда движение воздуха слева по моему лезвию подскажет - началось. Я знал - мы заложники во вражьем стане, за-Лож-ники? нет на-Лож-ники, а не супруги, и за границей меня на ложе враждебная кровь, ядовитое дыхание, смерть, влитая в целую пока кожу, опасное тепло, которое в моих силах отнять, но с каждой ночью уходила моя готовность, потому что не было атаки. Лишь один раз она протянула высоко надо мной свою узкую руку - я бы не достал и края рукава вышитой сорочки, и положила её на грудь Владыки. Я почти ощутил тепло его ладони на эфесе, но, не коснувшись меня, он перенёс её руку через границу, осторожно, как спящую змею. А ещё, помню, когда он стоял у окна, она оставила меня на ложе одного и подкралась к нему сзади - её руки слишком слабы, чтобы задушить его, но, кажется она попыталась - он обернулся в кольце её рук и разжал кольцо так, будто оно было из горячего железа, растянув её руки как перекрестье моей рукояти. - Никогда-никогда? - сказала она, и мягко высвободила руки, и, отвернувшись, подняла их к затылку и стала вить волосы в узел - такой тяжёлый, что голова её всегда чуть запрокинута назад. Тогда я понял, что Служение моё бессмысленно, что я не Оружие и Защита, а лишь барьер, формальная граница, меловая черта - сила не в моей трижды закалённой стали, а лишь в том почти беззвучном: - Никогда, - произнесённом в её белокурый затылок.
Ночь за ночью, год за годом ложился я на полотно простыни - только что разостланной, пахнущей ветром, заношенной, пахнущей потом и её притираниями. Раз в месяц меня будоражил запах её крови, А однажды - его. Порой меня касалось её колено, иногда откинутая во сне ладонь падала на лезвие плашмя - тяжело и тепло, а однажды, проснувшись раньше Владыки, она прогуливала свою руку по моему лезвию - лениво, как ждущий смены страж на стене, припадая на короткий палец, я отражал её розовые ногти, мерцание золотого кольца и двух перстней - красного, как глаз в моей рукояти и зелёного, едва заметный шрам на указательном - хотел бы я знать лезвие, причинившее рану. Я привык к её дыханию и запаху, к опасной позе сна - замерший бег с высоко поднятым коленом правой ноги - это колено и высунувшаяся из-под сорочки маленькая ступня иногда оказывались совсем близко, к сонным ударам её расслабленой руки, и только к разговорам во сне не смог привыкнуть. Кого она надеялась обмануть наяву, раз за разом повторяя чужое имя во сне?


Комментарий от кошки:
Кого ты наказывал, Маррк? Её или себя? За предательство, или за то, что Мальчик уехал навсегда? Знал ли ты уже, что его меч был ложью? Кому ты доказывал,что твой меч - не ложь?

Меч Тристана
Даже она была бы лучшим Владыкой. Я помню, как она вынула меня из ножен, чтобы очистить. Я потемнел от свернувшейся крови, чёрной крови драконьего сердца и ядовитой крови драконьего языка. Сердце дракона сродни огню, закалившему меня, очищенный, я приобрёл переливы мрачной радуги. Яд дракона сродни измене, будь я слабей, он бы изглодал меня, пережег в дрянную окалину. Дева вложила утерянную часть в моё выщербленное тело – я оставил эту часть в черепе врага, который тоже мог бы стать лучшим Владыкой. Её рука легко приноровилась к моей тяжести, когда она занесла меч над головой безоружного. Если бы я вкусил крови моего хозяина, никто бы не смог выстоять против меня. Я разбивал бы алмаз, как алебастр, я рассекал бы железо, как бересту. Если бы я вкусил его крови! Я простонал, когда она выронила меня, поддавшись на его жалкую улыбку. Я ненавидел их обоих, его голос и ее глупость. И себя.

Комментарий от кошки:
Бедный убийца, как должно быть обидно: выжить в драконьей крови и умирать от женской.
Никогда не видела ни одного дракона.

Кошка
Я тень в заповедном лесу, крадусь меж резных стволов - дубовых, липовых, ореховых, а под плаксивым ящиком - витые ножки из холодного гладкого камня. Я сама конь и всадник - медленно тяну вперёд длинную лапу, вжимаюсь теплом и пухом живота в пыль пола, я слышу твой неровный бег, Олень Королевы фей, - он громче нытья чашки и причитаний ящика, его не заглушат две лязгающие железки - слышали бы они друг друга... Готов ли ты стать моей дичью, хромой Олень Королевы фей?
Я стрела, я копьё, я праща в этой охоте, моё тело ещё летит и уже замерло, и вместе со звуком полёта в воздухе висит жалкий писк моего Оленя Королевы фей - старой, бесконечно старой, седой мыши с высохшим, невесомым, немыслимо давно переломленным хвостом, и ликующий вопль кубка, и непоправимый звон стекла о камень, и скрип двери чулана.
Сейчас я выйду к тебе, мой Марк. Я поймала его, мой Марк. Что за глупости - разбилась чашка, глупая чашка мёртвой лживой женщины? Пора забыть её Марк, спрятать сюда перстень, запереть чулан. Всё умирает, мой Король - даже дряхлые олени Королевы фей. Пойдём к камину...
(Я выхожу, гордо подняв голову, неся в зубах жалкое мышье тельце. Первый пинок застигает меня врасплох - я отлетаю к стене, теряя добычу и первую жизнь из девяти. Вторая. Третья. Мои рёбра сломаны, а на зубах уже собственная кровь. Четвёртая. Пятая. Моя мама сосчитала всего до пяти. Я сильнее ее… Шестая. "Дрянная кошка!" Седьмая… восьмая.)
Морок. Наваждение. Все мои жизни при мне - нет сломанных костей, на языке вкус только чужой крови. Я тень под дубовым табуретом, затаённое дыхание, меня нет-нет-нет.
О Марк, я не принесу тебе мою добычу. Отчего-то мне кажется, что ты не будешь рад ей сейчас.
Твои сапоги совсем рядом - левый испачкан, ты был на конюшне. Ты стремительно опускаешься на колени и голой рукой сгребаешь осколки. Осторожнее, мой король. Ты не заметишь, как я выскользну из чулана. В укромном уголке я выблюю комок белесой шерсти и кашицу из хрупких костей – Олени Королевы фей не пригодны для еды.

Кошка
Вот видишь Маррк, он теперь ничуть не хуже - я сама смотрела, как золотых дел мастер варил диковинный прозрачный клей из чешуи огромной рыбы и на глиняной форме собирал осколки (ты нашёл их все), а потом накладывал поверх сети трещин свою сеть - серебряные ветви терновника с золотыми иглами. Так гораздо красивей, да, Маррк? мастер сказал, что из него можно пить. Правда, он теперь совсем не говорит, но и не кажется мне мёртвым - может быть, онемел от счастья? Знаешь, Маррк, ведь это очень правильно - из посуды надо пить и она должна биться. Это было жестоко, держать беднягу пустым и целым. Вскоре ты отнесёшь его в чулан, к ларцу, рубашке и мечам - интересно, первый ещё в силах говорить?
Ночью к тебе придёт Браншьена, и тогда я отправлюсь проведать свои угодья - вепрей, грызущих вчерашний пирог, рысь, повисшую на окороке, и никаких оленей, а потом, когда ты отошлёшь её, буду касаться кончиками когтей истончённого стирками полотна твоей рубашки и кожи меж завитков седой шерсти - как смешно мало шерсти у тебя, Маррк, и дышать зрачками широко-узко - ведь это моё право?

@темы: чукча-писатель

---

Каждый раз возвращаясь в Тверь я понимаю, насколько не люблю этот город. Я знаю здесь каждый дом в центре и каждый парк и каждый памятник, из этого горсада меня трёхлетнюю утаскивал отец, взяв поперёк, а я позорила его воплем "непоятнекормятголодомморят!" Хотя мне просто хотелось ещё раз на карусель. Вот в этот клуб мы бегали в кино, и в этот, и в этот тоже - детский сеанс по воскресеьям 10 копеек. Вот кафе Пингвин - туда можно было пойти за мороженым, если его не было в ближнем и дальнем ларьке. Красный кирпич морозовских казарм, облезлый сталинский ампир, деревянная резьба покосившихся домов - всё это мною трогано и рисовано сотни раз и я всё это не люблю, как безнадёжно не любишь бывшего мужа, несмотря на все когда-то "люблю", оргазмы и даже детей. И, как и бывший муж, этот город слишком много про меня знает. Он знает, что я не кричу, когда тону, что не боюсь человеческих костей - ведь это на его земле я в семь лет выложила почти полный скелет, когда ковш экскаватора вскрыл старое монастырское кладбище. Он знает, как я не люблю шаги за спиной, он помнит, как теряли лоск мои первые взрослые туфли, он видел, как меня впервые пытались изнасиловать на ночной остановке в мой собственный день рождения и слышал мой активный запас мата, когда, убегая, я упала, разбив колени (чёрт с ними) и порвав новые колготки. Я сбегала из него по трассе, став хиппи, уезжала учиться, уходила замуж, он почти не видел меня двадцать лет, но когда я сажусь в маршрутку у вокзала он всё равно спросит ртом незнакомой женщины: - А ты не Светы Афанасьевой дочка? А похожа. А мама как? А папа? А бабушка? Как умерла?

Она умерла тринадцать лет назад, сейчас бы ей было сто, но для для города это мелочи, что ему туда-сюда тринадцать лет, когда ему самому девять веков.

Мой личный Дерри, мой собственный Кастл-Рок, из которого я сбегаю всю жизнь и никак не могу сбежать до конца.

@темы: думаю, разное

---

Перетащу-ка я из жж пару своих старых сказочек про сапожника для вампиров:
Написано было на заданную фразу "работать ночью", идею подсказала книга Барбары Хэмбли "Охотящиеся в ночи". Итак - "Семейная профессия":

Я встаю засветло. Можно поспать и подольше, но мне нравится засветло. Смотря по сезону – когда в семь, а когда и в девять. Раньше надо было заводить будильник, но сейчас мне всё проще и проще просыпаться. Да и сна надо меньше – семи часов хватает вполне, а раньше я любил поспать. Я потягиваюсь, сажусь, нащупываю туфли – отличные туфли, тёмно-зелёный сафьян прекрасной выделки – такой сейчас трудно достать.
Я чищу зубы и бреюсь, а из кухни уже пахнет завтраком – яичница с беконом и кофе. Это запахи утра и на паркете лежит солнечное пятно. Вот почему я люблю вставать засветло. Сара наливает мне кофе и садится напротив. Пока я ем, она расскажет мне всё, что было днём – звонила тётя Джесси, Артур в субботу придёт ужинать не один (давно пора), и может надо купить новое столовое бельё.
- Радость моя. - говорю я, кладя вилку, - открой комод. На какой паршивой распродаже ты найдёшь такие льняные скатерти, которые лежат в верхнем ящике? Это, говорят, теперь называется винтаж. Девушка Артура будет в восторге, или у него плохой вкус.
Она дуется, и я говорю: - Лучше купи себе новое платье.
Моя одежда вычищена и выглажена – сорочка, жилет, тёмные брюки и мягкий коричневый пиджак. Всё не слишком новое, и немного мешковатое. Я люблю удобную одежду. Туфли в цвет пиджака – прекрасный кусок кожи был, я сшил три пары. Думайте что хотите, но сапожник должен быть хорошо обут. И никаких молний и резинок – только шнурки и пряжки.
На лестнице я встречаю мисс Уотсон.
- Добрый вечер, - говорю я, приподнимая шляпу.
- Доброе утро, - отвечает старая ехидна.
В хорошую погоду я иду пешком, наблюдая, как уходит свет, как сумерки окутывают город. Останавливаюсь поглазеть на витрины – что только не придумают люди, чтобы заманить клиента. А дела идут не слишком хорошо – вот опять поперёк стекла наклейка “распродажа!”, “скидки!”. Я никогда не делаю скидок. А вывеску мы не меняли уже полтора века. Хорошая кузнечная работа - ажурной ковки сапог со шпорой. Лет пять назад ко мне заходил какой-то наглец и говорил, что разработает отличный современный дизайн. Я сказал, что использую отличный антикоррозийный состав и мой сапог послужит моим внукам.

Я отпираю дверь. У меня есть простенькая сигнализация, но это больше для спокойствия Сары. Зажигаю свет, снимаю шляпу, отвязываю колокольчик. Вешаю на плечики пиджак и достаю из шкафа рабочую куртку – из плотной ткани, с отложным воротником и роговыми пуговицами. Такая же была у отца. Внутри шкафа есть узкое зеркало – и я поправляю воротник, приглаживаю волосы. Хотя приглаживать особенно нечего. За окном уже совсем стемнело. В мастерской у меня есть маленькая плита – я ставлю вариться кофе. Мне его пока не хочется, но кофе – часть ритуала. Сорт куда лучше, чем тот, что я пью дома. За свои деньги клиент может получать лучшее. Я проверяю, всё ли в порядке, и выключаю люстру, оставив неяркое бра у конторки и нижний свет. Я его придумал сам – маленькие точечные плафоны на уровне колен по периметру всей приёмной и сплошная зеркальная лента на полтора фута от пола. Я прохаживаюсь взад и вперёд, любуясь своими коричневыми туфлями.
Звякает колокольчик. - Добрый вечер, сэр, - говорю я не оборачиваясь. Я могу не беспокоиться – это не случайный бродяга, не какой-нибудь обкурившийся юнец, не праздношатающийся турист – любого из них я бы услышал. - Может быть, кофе? - спрашиваю я.
- Благодарю вас, Робинсон. Пожалуй.
Я держу в мастерской старинный оловянный кофейник, чашки, сливочник и сахарницу веджвудского фарфора. Льняные салфетки – из бабкиного приданого, голландские бронзовые ложечки – из прабабкиного. Я ставлю поднос на столик возле его локтя. Сегодня на нём светло серый костюм, серебристая сорочка, палевый шейный платок и туфли, которые я сшил прошлой весной – серо-голубая кожа по-прежнему безупречна.
- Отличные туфли, Майкл, - говорит он, поймав мой взгляд.
- Эти не хуже...
Я выношу из мастерской коробку – настоящее произведение искусства. Мне их делают на заказ. Разворачиваю шелковистую бумагу. Мокасины прекрасны. Конечно, вы можете быть приверженцем Гуччи, но поверьте – после моих мокасин вы даже и не посмотрите на работу этих макаронников. Я держу их на ладони, как какой-нибудь паж в сказке про “Золушку”. К тому же, надо признать, нога у него меньше, чем у многих женщин. Он страдальчески морщится.
- Сэр, вам не нравится?
- Я надеялся, что эта мода пройдёт...
Я отворачиваюсь, будто для того, чтобы закрыть коробку. А когда поворачиваюсь, он уже прохаживается вдоль зеркальной стенки, сосредоточенно глядя вниз. Делает два-три длинных шага, встаёт на цыпочки, вытягивает носок. Мокасины обливают его узкие ступни, как перчатки. Наконец он садится – не так прямо и жёстко, как обычно. Закидывает ногу на ногу.
- Отличная работа, Робинсон. Возможно, мне действительно пора чуть-чуть поменять стиль.
- Уложить в коробку?
- Нет, я пойду в них. Упакуйте старую пару – я пришлю за ней кого-нибудь завтра.
- Карточкой или наличными?
Теперь у них у всех есть карточки, но время от времени я беру наличные. Это тоже традиция. У меня неплохая коллекция старинных золотых монет. Только золото и никакого серебра. Первые, говорят, получил прапрадед.
Три золотых соверена ложатся на конторку. Благодарю вас, сэр, - говорю я.
Он встаёт достаточно медленно, чтобы я успел заметить и достаточно плавно, чтобы не потревожить нетронутый кофе.
- Кстати, Робинсон, я давно хотел вас спросить, вас не раздражает такой образ жизни?
- Что вы, сэр, - говорю я, - никакого беспокойства, я люблю работать ночью.
Кожа в углу его рта сминается намёком на улыбку: - Ваш прадед говорил так же. До свидания, Робинсон.
Когда он уходит, я выпиваю его кофе.

И эпизод второй написано на фразу "пьют и едят":
Обычно я не варю для неё кофе.
Во-первых, она всё равно не ценит ритуалы, во-вторых я её просто не люблю. Она небрежна со сроками - порой отменяет примерку в последний момент, или вовсе пропускает, небрежна с оплатой, и, в конце-концов - у неё плебейский вкус. Даже не знаю, что меня раздражает сильнее.
Но сегодня она почти точна.
Обычно услышать моих клиентов сложно, но бесшумно ходить на пятидюймовых каблуках могут только ангелы. Мне нравится думать, что могут.
Я издалека слышу слитный двойной цокот - её шаги звучат тенью шагов подруги.
Звякает колокольчик, она задерживается на пороге, пропуская свою спутницу.
- Добрый вечер, Робинсон. Я привела тебе чудесные ноги, которым нужно много-много туфель... давай, Терри, садись, сбрасывай свои шлёпанцы.
Я приношу из мастерской второе кресло, но сама она не садится - пританцовывая ходит по приёмной, прикасаясь то к одной, то к другой вещи, рассматривает витрину старинной обуви. - Вот эту пару сшил для меня ваш дед, - сказала она однажды, поглаживая бальные туфли из поблекшего зелёного атласа. Я знал - из записей за 1923 год "новая заказчица - Мона, высокая, худая, не леди, две пары туфель - серебряная парча, зелёный атлас". Конечно, старик рисковал, но без записей нельзя.

У неё чистый и жёсткий очерк скул, как у Греты Гарбо. Ей идёт быть платиновой блондинкой, брюнеткой тоже было неплохо, с вьющимися тёмно-медными волосами она неестественна, ещё я помню красиво обрисовывавшую череп бледно-золотую щетинку, а однажды были какие-то скучные мышино-русые волосы, и я подумал, что это и есть её собственный цвет. Сегодня на ней гладкое тёмное платье и чудесный палантин, расписанный чёрными стрекозами по светлому фону. И кремовые туфли с чёрными атласными лентами вокруг щиколотки. Вторая пара была тёмно-синей, с лентами из золочёной кожи.
Её протеже очень молода, несколько растеряна, пожалуй, немного недовольна, но не напугана. Конечно, мой "нижний свет" не для лиц, но кажется, я её где-то видел. Впрочем, все подруги этой клиентки похожи - высокие, слишком худые, длинноногие. Я опускаюсь перед ней на одно колено, снимаю туфли, освобождая длинные узкие ступни с крутым подъёмом. Она слишком много ходит на каблуках - на левой уже выпирает косточка.

Сзади раздаётся короткий резкий шелест ткани. Я не вижу - но знаю, Мона присела на корточки у меня за спиной. Платье у неё узкое, но с разрезом сбоку - наверняка длинное худое бедро открыто до кружевной резинки чулка... Хотя, если верить киношникам, у неё должны быть чулки с поясом.
- Эй, старый фетишист, сколько можно лапать мою девочку? - говорит она. - Терри, ты думаешь, Робинсону что-то нужно измерять? У него фотоаппарат в глазу и лазерный сканер в мизинце, он просто хочет за тебя подержаться.
- Вы льстите мне, сударыня, - отвечаю я сухо.
Пока я записываю промеры, она стремительно листает каталог материалов.
- Мы хотим ботинки, Робинсон, шнурованные ботинки, на крючках, знаешь, в старом добром духе - тёмно-шоколадные. И вторые - совсем высокие и розовые, у тебя здесь такой кожи нет, но ты найдёшь - не холодно-розовые, не фуксия, а хороший девичий розовый цвет. Такие туфли, как на мне, но серые с чёрными замшевыми лентами и вот из этой шотландки с вишнёвыми. Нет, с зелёными..., две пары мокасин - коралловые... коралловые, детка? и какие-нибудь простенькие - вот из этой замши с набивкой. И ещё одни туфли - крокодиловой кожи, на небольшом каблуке, с массивными винтажными пряжками - где у тебя образцы пряжек? Много-много обуви... и много-много платьев... и целая гора сумочек, да Терри?

- Извините, мистер Робинсон, у вас нет какой-нибудь еды? - голос у Терезы глуховатый, невыразительный.
Мона опускает каталог: - Что за нелепые мысли детка, откуда у него еда?
В моём маленьком холодильнике лежат три отличных сандвича с ветчиной...
- Я могу сварить кофе, - говорю я, прекрасный крепкий кофе. У меня есть сливки, сахар, и печенье.
Мона пристально смотрит мне в глаза. Я не верю, что все они умеют читать мысли, мне кажется, она для этого простовата.
- Хорошо, Робинсон, сварите нам кофе.
Я иду в мастерскую, плотно прикрываю за собой дверь, неспешно варю кофе, тщательно протираю поднос, медленно расставляю чашечки, молочник, сахарницу, вазочку с печеньем. Раздумываю, не подать ли коньяк, и воздерживаюсь. Наконец, решив, что пауза выдержана достаточная, выхожу.
Дверь мастерской открывается с лёгким скрипом, но Мона не оглядывается. Она стоит на коленях у кресла.
- Сколько угодно туфель, - повторяет она, глядя своей девочке в лицо. - Сколько угодно платьев. Сколько угодно платьев. Поверь, ты будешь мне благодарна. Ты всё равно всегда на диете.
Я думаю, что она всё-таки очень проста. Хотя что предложил бы я? "Сколько угодно жизни, сколько угодно молодости?"
- Я устала, Мона, - говорит девочка, - пойдём куда-нибудь.
- Куда ты хочешь, радость моя?
- Куда-нибудь, где пьют и едят.

Я возвращаюсь в мастерскую. Пожалуй, к кофе стоит подать коньяк.

@темы: чукча-писатель, разное

---

Что-то давно я не показывала второго любимого упырищу.

Хотя усы ему не идут почти так же как Нику Кейву.

@темы: сокровища, разное, звуки

---

Явно хорошо ребята сыгрались:

@темы: кино, бёрн горман

---

Пырюсь на это, как котик в аквариум.

@темы: кино, бёрн горман, многакартинок

---

Майор Хьюлетт с лицом "люди, вы меня достали, пойду-ка я к кому получше":

Забавно, кстати, что Горман до "Поворота" в "лошадиных" фильмах не снимался от слова совсем. По себе помню - это не то, чтобы просто - подойти к вот такой здоровенной штуке с зубами и копытами и начать с ней договариваться.
Ну и ещё один фарфоровый майор:

И не такой фарфоровый:

@темы: кино, бёрн горман

---

Размахивая руками, пересказываю подруге"Годзиллу":
- И вот там такой пластиково-ватный главный положительный герой, ну, понимаешь: "это я, ваш героический герой", "а я - любящая красивая жена главного героического героя", "а я - маленький трогательный сын героического героя", "а я - тупой генерал, который хочет ёбнуть всех ядрёной бомбой", "а я - крутой учёный, который будет отговаривать тупого генерала"...
- А я - томат, - ехидно комментируе подруга.
- Ну да, примерно так. И тут опа: "а я - Годзилла. А ты чего добился в своей скучной, никчёмной жизни?"

@темы: кино, глупости всякие, разное

---

"По улице ходила огромная Годзилла, двух кошек задавила и семерых козлят..."(с)

Ну, что - на "Годзиллу" сходили.
Вывод: Годзилле (лично) - Оскара - играл как боХ. Эдмунд Кин, блин. Бенедикт Камбербэтч в роли Смога. Этой парочки атомных недочужих (я поняла, почему свалился с лестницы Гигер - ему их показали) - одного Оскара на двоих. Делят пусть сами. Остальным актёрам не давать ничего - Жюльетт Бинош замочили в первые пять минут, она и поиграть не успела, папу главгероя -тоже быстро пустили в расход, остальные играют так, что наш прекрасный Тендо свалил бы их всех одним своим уроненным пончиком.
Да, тому, кто придумал врезать чаечку в окно автобуса - тоже что-нибудь хорошее выдайте. И сцену с Золотым мостом у дель Торо попёрли так, что почти смешно.




Хотя дочь вот предположила, что любой приличный монстр просто проходит квест - "врезался в мост Золотые ворота - столько-то плюсиков...)

@темы: думаю, кино, pacific rim

---

Athene Noctua (Сова Афины) серии Owl and Dragon (Сова и Дракон)

Автор: pickleplum

Герои: Newton Geiszler /Hermann Gottlieb

Размер: 49623 слов (не окончен)
Перевод:_ksa

Оригинал: archiveofourown.org/works/1118037/chapters/3394...

Глава 24 "French girls, feral children, gifts, and poker nights" ( "Французские девушки, дикие дети, подарки и ночи покера" )

Просыпаясь в последний их с Ньютом совместный день в Гонконге, Герман испытывает укол сожаления, удивляющий его самого. Всего пару месяцев назад он бы отметил недельную передышку от Ньюта с праздничными колпаками и гирляндами. Однако теперь...
Он размышляет о том, как избавиться от этого чувства, когда Ньют, сидящий за столом и что-то чиркающий в блокноте, начинает фальшиво подпевать музыке в своей голове.
"Возможно, что в конце концов я смогу оценить неделю тишины" - со вздохом думает Герман, переворачиваясь и садясь.
Подняв голову, Ньют наблюдает, как он с наслаждением потягивается, развернув крылья: - Чувак, нет! Ты можешь опять лечь как было? Я почти закончил этот набросок, но мне нужно ещё разок глянуть на угол между крыльями и плечом.
- Ты делал... набросок с меня? - спрашивает Герман, недоумевающе поднимая голос.
- Как с одной из моих французских девушек, - усмехаясь отвечает Ньют. Он запрокидывает голову, состроив мечтательное лицо: - Может мне стоит купить тебе на день рождения какую-нибудь запредельно безвкусную цацку? Колье на тебе будет неплохо смотреться, - продолжает он, - Может не так хорошо, как кольцо на пальце, но... неплохо, - Ньют энергично мотает головой, словно пытаясь вытрясти эту идею, - В любом случае, у меня уже есть целый блокнот тебя.
Герман хлопает глазами, изумлённо приоткрыв рот.
- Не веришь, да? - Ньют шагает к нему и заглядывает в глаза, стоя настолько близко, что Герман уже не способен его чётко видеть.
- Чувак, у тебя опять затык в голове, - говорит Ньют. Его рот выгибается в ласковой улыбке: - На. Полистай, пока я добываю твои таблетки, - говорит он, кладя блокнот Герману на колени.

Пока Ньют гремит в ванной пузырьками, Герман медленно переворачивает страницы блокнота.
"Совы. Анатомические диаграммы. Схема нового бандажа. Крылья. Глаза. Плечи. Ресницы. Мой ЧУБ".
"Он всерьёз," - понимает Герман. Слева в блокноте осталось всего несколько пустых страниц. Он аккуратно закрывает его и откладывает в сторону.
Ньют появляется возле со стаканом воды и горсткой таблеток и следит, как Герман рассортировывает их по-порядку и глотает в три приёма, запивая каждую порцию глотком воды.
- Ну, тебе достаточно льстит быть моделью художника? - спрашивает он.
- Как только какой-нибудь из них меня для этого выберет, немедля тебе сообщу, - парирует Герман.
Лицо Ньюта обиженно морщится: - Ладно... Сам знаю, что не Ван Гог, но, эй, чувак - я не совсем пропащий. Ты уже видел мои эскизы! Я ж делаю все иллюстрации к моим статьям и все мои татуировки выросли из того, что я начирикал.
- Я сказал это не подумав. На самом деле они достаточно профессиональны. Иногда я забываю, что теперь можно быть к тебе добрым, не притворяясь, - говорит Герман с кривой улыбкой, - После пяти лет критика и подначки вылетают сами собой.
Ньют хихикнул: - Аналогично. Понадобится время на переучку.
.............................................................................................................................................
Пока Ньют проверяет свою почту, Герман, стоя перед зеркалом в ванной, ощупывает шею чуть ниже линии роста волос. "Чёрт, - думает он, - опять отросли". Вздохнув, он достаёт из шкафчика за зеркалом набор пинцетов и прислоняется бедром к раковине - с маленьким зеркальцем в одной руке и пинцетом в другой. Глубоко вдохнув, он захватывает корень белого пёрышка ниже затылка и тянет. Перо легко выходит, и Герман откладывает его в сторону для утилизации.
Ньют просовывает голову в дверь, когда Герман подцепляет второе перо.
- Что ты делаешь, - спрашивает он, - сам себя ощипываешь?
- Да, - шипит Герман, высвобождая следующее перо. На его месте выступает капелька крови.
Несколько секунд Ньют то открывает, то закрывает рот, не находя слов.
- Чувак, зачем? - наконец-то пищит он.
- Потому что они сразу под волосами и видны над воротником. А ещё о них неприятно трётся ткань, - говорит Герман, пожимая плечами, - Я с детства так делаю.
- Э-э... Помощь нужна?
- Нет, спасибо. Я сам могу с этим справится, - дёрнувшись, он вытаскивает третье перо.
- Та-ак... ты их просто дёргаешь?
- Да. Как можно ближе к коже, - четвёртое выходит, оставив ещё одну кровавую точку.
- Ты сказал, что делаешь это с детства... У тебя всегда были такие перья?
Герман утвердительно мычит, без ущерба извлекая пятое.
- Эй, а они меняются с возрастом? Когда ты был ребёнком, у тебя был сплошной пух? А вот эти большие сексуальные маховые перья отросли во время пубертата?
- Излагая коротко - да, - он легко вытаскивает шестое, - Мне говорили, что я был, как ты выразился, "в пуху", пока мне не исполнилось три или четыре года, и эти... - говорит он, добавляя седьмое перо к компании на краю раковины, - ... были всегда. После я оброс промежуточными "детскими" перьями. Братья и сестра говорят, что в процессе смены я выглядел полуощипанным, - на восьмое перо Герману требуется две попытки, - Моё, так сказать, "взрослое оперение" выросло, когда мне было двенадцать, - после того, как девятое перо расстаётся с его шеей, он делает паузу, - И, предваряя твой вопрос, - да, я линяю каждое лето.
- Выпадают все крупные перья? - спрашивает Ньют, и Герман с беспокойством подмечает его прикидывающий взгляд.
- Да, начинается с ближайших к телу и постепенно доходит до крайних.
- В точности как у совы.
Кивок Германа сбивается, когда он выдёргивает последнее перо, - Приходится так поступать со всеми проблемными, - говорит он, стирая кровь с кожи салфеткой.
- Как часто тебе нужно это делать?
- Необходимость возникает примерно раз в неделю, - отвечает Герман.
Ньют затихает, прислонившись к косяку: - Чувак, теперь я понял, почему папа не разрешил мне держать попугая. Вам, ребята, нужно дофига всякого заморочного ухода.
- Понимаю твою озабоченность. Ты и с уходом за собой едва справляешься - с ухмылкой говорит Герман, собирая выдернутые перья и протискиваясь мимо Ньюта, чтобы добавить их к прочим, ждущим расправы в глубине его шкафа. Ньют издевательски фыркает ему вслед, и Герман пренебрежительно качает крылом.

Он достаёт бандаж и позволяет Ньюту, явно обрадованному этим, помочь себе в выборе одежды (чёрные брюки, пиджак и обувь, бордовый джемпер и рубашка оттенка слоновой кости - всё из женевских обновок). Когда Ньют, откашлявшись, тянется расстегнуть верхнюю пуговицу его рубашки, Герман недовольно фыркает, но не делает никаких попыток исправить ущерб.
.................................................................................................................................................................................................................................................
Они пробыли в лаборатории всего несколько минут, когда Ньют, должный готовить последние образцы к криогенному хранению, прерывает недолгое молчание.
- Я всё ещё думаю о пушистом маленьком Германе, - говорит он, - у тебя есть твои детские фото?
Герман, уже полностью ушедший в чтение почты, вздрагивает от этого вопроса, поднимая недовольный взгляд: - Нет. Моя семья не хотела увековечивать мою жизнь. Я был глубокой мрачной тайной.
- Ты имеешь в виду "мой отец не хотел увековечивать мою жизнь", так ведь?
Герман не отвечает, и Ньют рассматривает его молчание как согласие: - Я так понимаю, что в кабинете у него не найдётся твоего фото?
- У него в кабинете никогда не было никаких семейных фотографий. Он не сентиментален. Своё обручальное кольцо он снял на следующий день после маминых похорон. Я не уверен, что он его хранит.
- Господи, просто мороз по коже, - Ньют демонстративно передёргивается.
- Она бы поступила также. Они никогда не любили друг друга.
- Тогда зачем им всё это ?..
- Я не хочу это дальше обсуждать, - решительно говорит Герман, возвращаясь к своему компьютеру.
Ньют, что характерно, не готов бросать тему: - Таким образом мы имеем ещё одно доказательство полного мудачества твоего папы, - говорит он, - Ещё раз спрошу: он хоть что-нибудь для тебя делал как надо?
Поразмыслив секунду, Герман отвечает: - Именно мой отец настоял на том, чтобы я получил образование. Моя мать позволила бы мне расти дикарём.
- О боже, "Дикий Герман" - покинув свою половину комнаты, Ньют присаживается на край стола математика и ухмыляется, глядя на него сверху вниз: - С ещё худшими социальными навыками.
- Кто б говорил, - поднимает бровь Герман.
- У меня есть социальные навыки! - кричит Ньют, спрыгивая на пол.
- Просто ты решил ими не пользоваться, - спокойно отвечает Герман.
- Сам-то ты точно не мистер Дружелюбие.
- С этим фактом я готов смириться, потому и надеюсь, что большую часть общественных связей в нашем новом проекте на себя возьмёт господин Чой.
- Ты думаешь, что я собираюсь забить на свой шанс блеснуть на публике?
- Я надеюсь, что ты оставишь это бремя кому-то более опытному и сосредоточишься на твоих исследованиях.
- Ну, чувак, продолжай надеется. Я вполне уверен, что все захотят поговорить с тобой или со мной. Ну, понимаешь - с героями, - говорит он, широко ухмыляясь.
- Так или иначе, я думаю что они предпочтут мисс Мори и мистера Бекета.
- Ни в коем разе! Мы куда интереснее! - убеждённо говорит Ньют.
- Это спорно. Они определённо привлекательнее, - добавляет Герман, норовя уколоть тщеславие Ньюта
- И тут мимо. Да кто вообще сможет отвести взгляд от таких великолепных экземпляров как мы? - расплывается в улыбке Ньют.
Углы рта Германа горько опускаются.
- Да что за ёбаный стыд?! - отчаянно всплёскивает руками Ньют, - Если ты будешь лезть на стенку каждый раз, когда я говорю "экземпляр", мы никакой работы не получим.
Герман вздыхает, - Вернись к работе, а я схожу добуду нам какого-нибудь кофеина.
- Круто. Спасибо, чувак. Возвращайся поскорее, но учти - от разговора насчёт "экземпляров" ты не отмажешься, - и, махнув рукой, Ньют отправляется обратно на свою половину, немелодично напевая под нос.
..................................................................................................................................................................................
Подойдя к стойке кафе, Герман обменивается тёплыми улыбками с Танг Мин и делает заказ для себя и Ньюта. Девушка предлагает свою помощь в транспортировке напитков в научный отдел, и они идут вместе, дружелюбно болтая. Герман осторожно несёт латте Ньюта (с силуэтом Треспассера на пенке), а Мин справляется с его капуччино и термосом чая.

Ньют благодарит его за кофе, улыбается на кайдзю и, принимая латте у Германа, касается его пальцев чуточку дольше, чем это необходимо.
Танг Мин хихикает, и учёные оборачиваются, глядя на неё.
- Вы оба так сильно переменились. Первые годы после вашего приезда мы все были в ужасе. Держали пари, кто из вас убьёт другого, когда и где. А сейчас мы не удивимся, если узнаем, что вы спите вместе как котята.
Мужчины переглядываются и тут же опускают взгляд. Герман чувствует, как горит от румянца лицо и краем глаза ловит широкую улыбку Танг Мин.
Она заговаривает с ним на кантонском диалекте, исключив этим из разговора Ньюта: - В самом деле, доктор? Так вам обоим лучше. Самое время вам ему кое-что сказать.
- Я настолько легко читаюсь? - спрашивает Герман, глядя на неё.
- Нет, - отвечает она, - это я такая наблюдательная.
Он почтительно склоняет голову: - Ах, мисс Иен, я буду по вам скучать.
- Хорошо, - отвечает она. - Не забудьте, я буду писать вам о моей работе.
....................................................................................................................................................................................
- Знаешь, а для печально знаменитого мизантропа ты прям неплохо чармишь молодёжь, - говорит Ньют, выглядывая из-за своей чашки, когда Танг Мин исчезает в коридоре, - Я ни на что такое не намекаю! Тебя любят дети и... ну вот как ты назовёшь тех, что уже не дети, но помоложе нас? - да не суть важно... они смотрят тебе в рот. Такое ощущение, чувак, что у тебя для детей есть особая приручательная магия.
Герман хмыкает: - Вероятно это потому, что у меня есть младший брат. Я привык ладить с теми, кто помладше.
- Тут что-то большее. Я думаю, всё дело в твоей харизме. Думаю, я просто как-то мимо этого проскочил, - Ньют задумчиво прихлёбывает кофе, - Или они могут разглядеть, какой ты лапочка под всеми внешними колючками.
Герман фыркает и вновь усаживается за стол, в самом деле надеясь наконец-то закончить возню с почтой, пока Ньют не найдёт ещё один повод ему помешать.

Но ему всё равно слышно, как Ньют перерывает последнюю оставшуюся на столе кучу документов и испускает торжествующий вопль, найдя пропажу.
- Вот. Это тебе, - говорит он, подбегая к Герману, который с покорным вздохом сохраняет черновик ответа, - Я отстойно пакую подарки, так что они без фантиков, - он вручает ему две книги.
- Он чудесный, - говорит Герман, оглаживая пальцами чехол для ноутбука с вытесненным созвездием Лебедя.
- Так ты убережёшь свой планшет от песка, когда будешь работать на пляже. Из звёзд, что мы сможем видеть на новом месте, у них было только это. Никаких других причин. Реально, - Ньют обороняюще поднимает руки, готовый отразить волну недовольства, но Герман только улыбается.
- Зацени второй, - заметно повеселев предлагаетНьют.
- Жаклин Мак Глейд. Я читал много её работ, - говорит Герман, отворачивая суперобложку, чтобы прочесть аннотацию.
- Это статьи. Я подумал, ты захочешь какого-нибудь лёгкого чтива, пока меня нет рядом. Я знаю, ты любишь чтобы были настоящие страницы, которые можно листать. Ты такой старомодный придурок, - подначивает Ньют.
Герман отвечает ему лёгкой улыбкой и опускает глаза: - Боюсь, у меня для тебя ничего нет, - смущённо говорит он.
- Не заморачивайся. В конце концов в этом доме я основной добытчик, - ухмыляется Ньют.
Герман возмущённо шипит.
- Ой, вот только без этого. Мы оба это отлично знаем, - говорит Ньют, упирая руки в бока, - С 2014 года ты на окладе у армии, а до этого, думаю, получал преподавательские гроши. А я зарабатывал в MIT реальные бабки, и с кое-каких моих патентов всё ещё капает прибыль, - его хулиганская улыбка становится ещё шире, - Кроме того, - продолжает он, - я знаю, сколько министерство собирается нам платить и, ну, мне типа побольше.
Возмущённо взглянув на него, Герман вздыхает.
- Очень хорошо, - говорит он, - Я больше не испытываю вины за то, что не сделал тебе подарка, - он отпивает глоток своего капуччино.
- Отлично. Подожду, когда отдашь натурой.
Герман давится кофе и яростно выкашливает жидкость, попавшую в дыхательное горло. Ньют переминается поблизости, нерешительно трепеща руками: - Шутка! Просто шутка! О-господи-боже-пожалуйста-не-умирай!
- Я не умираю, - хрипит Герман, разобравшись с дыханием, - Однако я бы попросил воздержаться от подобных комментариев там, где нас кто-то может услышать.
Ньют закатывает глаза: - Чувак, - он показывает на дверь, качая головой: - Котята?
- Полагаю, ничего подобного в виду не имелось, - нехотя отзывается Герман.
- И для записи, - серьёзно подолжает Ньют, - это была просто шутка. Никакого нажима. До пункта "натурой" доберёмся когда и если ты захочешь, ладно? Ты тут главный.
- Спасибо, - говорит Герман, быстро стискивая руку Ньюта.
- Эй! Публичная демонстрация привязанности! Прогресс!

Со вздохом Герман убирает руку, и, отворачиваясь от Ньюта открывает новую книгу. "Несносный коротышка" - думает он.
Ньют вновь усаживается на край его стола, и математик, не отрываясь от книги, протягивает руку, спасая едва не снесённый Ньютом термос.
- Ты помнишь, что у меня несколько дней не будет ни телефона, ни интернета, да? - напоминает Ньют, - Там что-то не то со спутником или ещё с чем-то...
- Я в курсе этой проблемы, - отвечает Герман, продолжая читать, - Боюсь, как бы ты, заскучав, не навредил себе чем-нибудь.
- Спасибо большое, я отлично могу о себе позаботиться, - фыркает Ньют, - К тому же днём там по крайней мере будут строители.
- Надеюсь, они по моей просьбе будут держать тебя подальше от острых инструментов и тяжёлых предметов.
- Ты серьёзно позвонил строителям и попросил их меня пасти?
- Кто-то должен это делать, - переворачивает страницу Герман.
Ньют, ухмыляясь, демонстрирует ему средний палец: - Ну-ну, посмотрим, что из этого выйдет.
Фыркнув, Герман откладывает книгу, и возвращается к своим грифельным доскам - чуть ли не единственному, что ещё осталось на левой стороне лаборатории. Взяв мел, он дважды его пробует, и принимается за новую строку уравнений в поисках нового способа прогнозировать повторное открытие Разлома.
- Герман, замри! - вопит Ньют, - Стой так! - он стремительно карабкается по лестнице Германа,чтобы оказаться возле математика. Прижав рулетку рядом с его поднятой рукой, он отпускает вниз свободный конец, фиксирует данные и убирает ленту, - Отлично. Можешь отмереть, - говорит он.
- Могу я узнать, что это было? - спрашивает Герман, вновь принимаясь писать.
- Наверное. Я измерил тебя, чтобы заказать мебель для нашей новой лаборатории.
Герман растерянно мигает.
- Смотри, это типа трудно объяснить. Когда туда доберёшься, сам всё увидишь.
"Это непременно плохо кончится", - думает Герман, заканчивая строчку и переходя к следующей.
..........................................................................................................................................................................................
Когда вечером они возвращаются в свою комнату, Герман ссутуливается над письменным столом, делая пометки в последнем отчёте об экологии уже почти их острова, пока Ньют убивает время, оставшееся до последней "покерной ночи" в Шаттердоме. Герман не уверен, но кажется Ньют опять взялся за наброски.
"Игнорируй его" - говорит он себе, и сдвигает крыло так чтобы максимально перекрыть Ньюту обзор. С другой стороны комнаты доносится сдавленный стон разочарования.
- Уверен, что не присоседишься к нам в игре? - спрашивает Ньют. Кровать скрипит, когда он поднимается с неё и потягивается, хрустя позвоночником.
- Маршал запретила мне это несколько лет назад, - отвечает Герман, - и мне и здесь очень неплохо. Он опускает крылья, и смотрит на Ньюта через плечо.
- А, верно, - негромко говорит Ньют. Перед уходом он проводит тёплыми пальцами по позвоночнику Германа, задержавшись между лопатками, чтобы осторожно раздвинув перья погладить кожу. Герман вздрагивает и раздражённым взрыком напоминает Ньюту насколько мало он ценит подобные способы физического контакта. Он слышит, как Ньют пренебрежительно фыркает и повторяет своё движение, на этот раз проводя кончиками пальцев от линии роста волос Германа к пояснице. Тот снова вздрагивает, на коже рук проступают мурашки, крылья трепещут. Он вновь рычит, и Ньют машет ему рукой и смеясь, выходит за дверь.
"Несносный коротышка, - напоминает он себе, - мой несносный коротышка".
Он улыбается, удивляясь тёплому чувству, наполняющему сердце, когда он представляет себе Ньютона, со вздохом закрывает текст на своём планшете и зажмуривается: "Мой коротышка", - думает он снова.
Он наклоняет голову и касается пальцами тех перьев, которые только что трогал Ньют - невесомо, как слабое дуновение ветра. Он ощущает внутренний трепет, открытые крылья вздрагивают, словно готовясь к полёту.
....................................................................................................................................................................................
Герман уже давно принял душ и удобно устроился в постели с книгой, когда Ньют возвращается - несколько потрёпанный и с опустевшими карманами.
- Ну ладно, как думали, так и вышло, - бормочет он, плюхаясь на постель, - они всё ещё играют, а я сломался, и у меня убийственно болит башка. Ты должен научить меня считать карты. Или что-то ещё.
Герман ласково смотрит на него сверху вниз: - Поднимись и переоденься для сна, а я принесу тебе аспирин и воду.
Он мягко подталкивает его в плечо, пока Ньют, постанывая, не сползает с матраса.
Когда Герман возвращается из ванной, Ньют раздет до боксёров и потрёпанной футболки с логотипом Страйкер Эврики на груди. От этого наряда Герман изумлёно хлопает глазами. "Это моя футболка, - понимает он, - он позаимствовал мою одежду".
Пожав плечами, Герман суёт стакан и таблетки Ньюту, который сидит за столом, баюкая голову. Тот принимает аспирин, не протестуя, и обрушивается на стол, опустив лоб на руки.
- Тебе в самом деле надо лучше думать, прежде чем лезть во что-то вроде этого, - тихо говорит Герман, мягкими круговыми движениями растирая плечи Ньюта, - Особенно если тебя с утра в дорогу.
Ньют отвечает невнятным ворчанием, но его мышцы начинают расслабляться.
Решив, что уже сделал всё возможное для своего... партнёра, Герман подкатывает его стул к краю кровати, так, чтобы Ньюту оставалось только перекатиться на место. Убедившись, что тот не свалится с матраса, Герман откатывает стул на место, гасит свет и осторожно переползает через крепко спящего соседа.
В полусне он чувствует тепло от тела Ньюта, зарывшегося ему под крыло.

От автора:

Жаклин Мак Глейд является ведущим ученым в области экологической информатики, применяющая математические принципы к сложным природным системам. Навыки подобного рода понадобятся Герману в его новой работе.

Некоторые фразы в середине - вокруг части с игрой в покер - могут показаться знакомыми. Они полностью скопированы из фика "Прикосновение" (одно из авторских боковых ответвлений "Совы Афины" ) . Это фанфик о том, что происходит в промежутке между уходом Ньюта и его возвращением в номер. Читать его, для того, чтобы понимать основную историю не обязательно, самое важное там то, что Ньют так же привлекателен для Германа, как Герман для Ньюта. Но это и так довольно ясно.

Чёрт, можно отсюда я своими словами?

Итак, далее в примечании автор информирует, что хотя вокруг "Совы..." наросло некоторое количество эротики разной степени тяжести, как её, так и не её авторства, непосредственно "Сова..." останется довольно целомудреной - обнимаются, целуются, держатся за руки, максимум - невинные ласки. Весь более увесистый материал будет происходить строго в ответвляющихся фанфиках (которые сложены в общей серии "Сова и дракон" ), для понимания событий, поисходящих непосредственно в "Сове Афины" боковые фанфики не важны (это не моё мнение, это уточнение автора), потому что если там происходит что-то значимое для сюжета. она обязательно упоминает это в основном тексте.

Я из возникшего "вокруг Совы..." кое-что перевела ("Синяя птица", "Нормальный" ) и переводить буду (тем более, что автор дала на это карт-бланш), а кое-что - нет.

Примечания:
"Как моих французских девушек" - отсылка к "Титанику" - "нарисуй меня как своих французских девушек".
"Маршал запретила мне это несколько лет назад" - это как раз из "Прикосновения" - там уточняется, что прошлый или позапрошлый маршал (точнее, прошлая) запретила Герману учавствовать в шаттердомовских покерных турнирах после того, как он выиграл у народа талоны на кофе за два месяца.

@темы: переводы, фанфики, pacific rim, Athene Noctua

---

А тут вот на днях Гигер умер. И это очень обидно:

И чтобы мужику аккуратнее по лестницам ходить.

@темы: думаю, разное

---

Жаль, что не слышно КАК он это делает.

@темы: кино, бёрн горман, многакартинок

---

Продолжение "Бритвы Оккама"

Название - Occam's Razor
Автор - Blair Rabbit
Перевод - ksaS, помощь в распутывании некоторых мест -  Леночка.
Герои - Германн Готтлиб и Ньютон Гейзлер
Размер: 225827 слов на данный момент


Оригинал: archiveofourown.org/works/903924/chapters/33066...
Глава 28. "Goodnight Magnolia, Travel Well" ("Спокойной ночи, Магнолия, доброго пути" ) - 2 часть

Внутри очистной станции было сыро и пахло ржавчиной. Помещение казалось более высоким, чем широким. Их окружали трубы - достаточно большие, чтобы человек мог войти в них не пригибаясь. Некоторые из труб были выломаны из цементных стен мародёрами - металлы, особенно медь, можно было выгодно продать, если найти подходящего покупателя. Кайдзю были монстрами, пожиравшими во время войны города. но Егеря и Стена были монстрами. поглощавшими ресурсы.
Германн почувствовал как Ньютон тихо взял его за руку, и вернул пожатие, стиснув пальцы друга. Он всё ещё смущался, когда Ньютон на публике прикасался к нему настолько... неофициально. У страха и стыда, которые он лелеял все эти годы, были глубокие корни... но сейчас это было просто глупо. Он раскрылся перед отцом, они с напарником обнимались и прикасались друг к другу перед огромной толпой и близкими друзьями. Больше не было никаких причин это скрывать, и ещё меньше причин заботиться о том, что подумают другие.

Они миновали руины с битыми кирпичами и капающей водой и обнаружили действительно странную сцену: на расчищенном от мусора полу в центре заброшенной насосной станции была воссоздана ООН в миниатюре. Грязный цемент застелили коврами, со скелета потолочных балок свисали цветные гирлянды. Два урчавших поодаль генератора сохраняли безоконное пространство освещённым и позволяли работать десяткам мониторов для прямой трансляции. На каждом экране было лицо делегированного посла или сановника - Китай, Россия, Австралия - все они были здесь. В центре, окружённый этим хаосом и разноцветными флагами, стоял простой непокрытый стол с кувшином воды и пара грязноватых складных стульев.
Ньютон сильнее сжал руку напарника, а Сом, опустив глаза, проворчал себе под нос: - Не вижу камер...

 

Германн понял, что он прав - здесь не было никаких камер, и это пугало. Эта встреча должна была транслироваться. В этом была вся суть. Без трансляции и при невозможности Улья присутствовать на встрече внутри... получалось, что их с Ньтом будут просто допрашивать.

- Нет... Я тоже не понимаю...

Ньют издал слабый задавленный стон, и Балор положил руку ему на плечо. Из "изначальной церковной команды" здесь не было только Райли, Говарда и Сони. Соня не слишком хорошо себя чувствовала и Говард остался, чтобы присмотреть за ней. Райли боялся оставить Возносящегося, но Мако решила отправиться на встречу.
Германн попробовал разобраться в той шумной неразберихе, что творилась сейчас в комнате его мозга, пытаясь классифицировать всё увиденное и выделить детали. Гиперактивность Ньютона не упрощала задачу, и он чувствовал, как фокусировка сдвигается. Случившаяся предыдущим вечером паническая атака была слишком свежа и болезненна для них обоих.

Герман н вновь сжал руку Ньютона: <- Ньютон, успокойся... Все в порядке. Мать и Улей поблизости. Мако, Арп и Балор здесь. Я здесь. >
Ньют прислонился к нему, его голос звучал невнятно, словно он не вполне пришёл в себя: < - Я... Смотри....>
Германн взглянул в направлении, указанном Ньютоном, и его сердце прыгнуло в горло от радости. Войдя в гулко звучащий "зал саммита", он не заметил присутствующих здесь рейнджеров. Их небольшая группа стояла, полускрытая отодвинутыми обломками трубы диаметром в человеческий рост - и там были знакомые лица Неты Мелеро и Куша Дегхари. Нета привлекла его внимание, отойдя от группы. Она коснулась руки Куша, и он двинулся вслед с лукавой улыбкой. На ней была униформа, которой Германн никогда не видел прежде - мрачный чёрный комбинезон с тёмно-синими и ярко-оранжевыми деталями. На рукавах и груди, помимо логотипа PPDC, были вышиты фамилии рейнджеров и их идентификационные номера. Это до тревожности напоминало военные знаки отличия. Бесспорно, рейнджеры были воинами, но этот наряд предназначался для устрашения - ещё одна демонстрация силы нервничающими PPDC.

Прежде чем Нета, собиравшаяся поздороваться с Германном и Ньютом, успела пересечь гудящий командный центр, её опередил Барлоу. Сопровождаемый небольшой свитой из военнослужащих, он целеустремлённо встал у Германа на пути, разглядывая рейнджеров от К-науки.
Их попытки выглядеть презентабельно не увенчались особым успехом. Германн надел старый костюм, каким-то чудом оказавшийся в набитом вещмешке - он комично обвис на его костлявом теле. Его лучший коричневый костюм, сшитый на заказ, был залит Блу и, вероятно, сгорел в печи для отходов в Хельсинки. Старый серый костюм, бывший на нём сейчас, почти протёрся на локтях и обтрепался по краям. Воротник его рубашки был измят - и у Ньютона он выглядел не лучше. Однако Готтлиб посчитал необходимым снять приметный значок с Джекалопами со своей рейнджерской куртки и демонстративно приколоть его на край жёваного лацкана. На Гейзлере пиджака не было - только старая белая рубашка и узкий галстук, несколько месяцев провалявшийся в глубине вещевого мешка.
Окинув их взглядом, Барлоу вздохнул и сморщил нос: - Вы выглядите... вы же понимаете, что здесь будет большинство лидеров свободного мира?
Германн хотел бы поспорить. Технически, лидеров здесь не было - они будут картинками на экранах. Здесь были их лакеи, рискующие своими жизнями возле предателей от Кайдзю-науки. Балор взглянул на Барлоу и раздражённо скривил рот: - Да хватит уже нудить.

Германн прервал Балора раньше, чем тот успел сказать что-нибудь, о чём они все бы пожалели: - Прошу прощения, майор. Мы приложили все усилия какие могли при доступных нам ресурсах... Но, боюсь, я не вижу здесь камер, а наше соглашение основывается на том, что встреча будет транслироваться по телевидению... к тому же это закрытое здание, а Ул... кайдзю... должны при этом присутствовать.

Барлоу смотрел на него со смесью гнева и недоверия: - Делегаты считают, что некоторые положения должны быть рассмотрены до того, как включаться камеры.
Ньютон выпятил грудь, его высокий голос стал пронзительным: - Вы собираетесь сказать нам что-то, что не произнесёте в эфире? Вы собираетесь цензурировать то, что скажем мы? Вот почему вы засунули нас сюда? Боитесь сделать это там, где смогут видеть все последовавшие за нами люди?
Германн понимал, что должен немедленно остановить Ньюта, но он был согласен со всем сказанным. Именно это они и пытались сделать.

- Ньютон прав. Вы можете передать представителям, что мы ни с кем не будем общаться, пока не будет трансляции. Мы можем простить закрытое помещени. Я понимаю, что здесь много хрупкого оборудования и поэтому считаю, что с этим мы можем смириться, но всё, что мы скажем, должно быть услышано всеми. В том числе и той довольно нетерпеливой группой людей, ожидающей непосредственно на дороге...

 

Он послал Барлоу намекающий взгляд, и почувствовал, как сдавило в груди. Это была неявная угроза, но всё же угроза, и майора это явно бесило. Отвернувшись, он быстро и недовольно заговорил по-японски с одним из хорошо одетых людей за соседним столом. К этому моменту на них начали обращать внимание все присутствующие в зале, и большинство правительственных чиновников прервались, чтобы взглянуть на них. Из какого-то тёмного угла комнаты появился Тендо и прошептал извинения. Без дальнейших разговоров он торопливо направил всю команду к их столу, после чего ввязался в горячий спор с Барлоу и несколькими другими мужчинами в костюмах, говоря слишком тихо, чтобы быть услышанным. Когда он вернулся, то заверил их, что камеры будут на месте... и они будут включены.

..............................................................................................................................
Лидеры свободного мира внимательно изучали Ньюта и Германна. Рассматривали их - терпеливо сидящих за раскладным пластиковым карточным столом. Ньют дёрнул ногой и побарабанил ногтями, старательно избегая зрительного контакта. Германн спокойно смотрел в некую точку в пространстве, пытаясь обуздать эмоции, нервно трепещущие в дрифте. Волну за волной он слал Ньютону все успокаивающие мысли, какие мог найти.
Никаких панических атак, не сейчас, мы не можем себе это позволить.
Мать поддерживала их, надёжная, как скала за спиной. Казалось, она подталкивала их вперёд. "Идите" - шептало её присутствие - "делайте то, ради чего сюда пришли".

Громкий гул генераторов и металлическое жужжание камер соперничали между собой. Несколько минут только эти звуки наполняли неподвижный воздух, пока учёные и лидеры смотрели друг на друга, не зная с чего начать. Раздалось шипение обратной связи, и президент США нерешительно откашлялась - её голос первым разрушил чары: - Доктор Готтлиб, доктор Гейзлер... Я лично бы хотела поблагодарить вас, за то что вы встретились сегодня с нами в качестве представителей... кайдзю.
Ньют стремительно придвинул свой стул ближе к Германну, говоря в установленный перед ним микрофон: - У-улей. Зовите их просто Улей... Это группа лиц, разделяющих коллективный разум... э-э... госпожа президент.

Президент растерянно посмотрела с монитора, и переводчики забормотали в микрофоны.

- Да... Хорошо... Это Улей. Мы рады тому, что вы и Улей сегодня с нами и всем миром...

Со своего монитора громко, с нажимом, заговорил британский премьер - его щёки уже побагровели, словно для него стоило большого труда не переходить на крик: - Госпожа председатель, не будете ли вы так любезны просто перейти к сути? Я думаю, все согласятся, что у нас нет лишнего времени для подобных тонкостей... Улей скрывается в наших океанах и представляет собой угрозу для всего человечества в целом. Господа учёные, просто сообщите нам свои требования. Чего вы хотите?

Германн заметил нахмурившуюся Нету. Сом и Мако тоже не выглядели довольными тоном этого человека. Готтлиб слегка успокоился. Это лучше, когда ненависть прорывается сразу, а не зреет гнойником под кожей.

- Требования? Нет, сэр. Это неверное определение. У нас нет требований, но есть список запросов. Но, пожалуйста, позвольте мне прежде всего сообщить, что цель этой встречи - показать, что мы хотим только мира. Эти кайдзю не из Улья Предшественников... То есть, они не являются существами, рождёнными за Разломом. Они представляют собой совершенно новую независимую группу - дети беженцев от Предшественников. Технически они рождены здесь и по большинству стандартов являются гражданами Земли.

Это вызвало яростную вспышку бормочущих переговоров между комнатой и мониторами. Заговорил президент СВШ, его голос срывался от негодования: - То есть, они нелегалы в самом буквальном смысле этого слова? Почему Земля должна предлагать им какое-то убежище? Более того, я утверждаю, что они являются военными преступниками, существуют записи их нападений на некоторые заводы и предприятия... не говоря уж о пропавших рыболовецких судах.

Ньют поправил на носу очки, выглядя несколько более уверенным: - Смотри, мужик... э-э-э... сэр. Они никого не хотели обидеть. И если что-то подобное и делали, то только потому что не понимали... это был несчастный случай.
Его слова вызвали громкие переговоры между людьми на разных мониторах. Германн терпеливо ждал, чтобы понять, кто выступает. Победил посол Японии, практически перекричав остальных: - Таким образом, вы ожидаете, что мы простим кайдзю из-за недоразумения?

Германн медленно кивнул, пытаясь лучше сформулировать объяснение - обычная проблема, с которой он привык справляться.

- Мы стремимся дать им знания о мире. Если мы объясняем, то они очень быстро приспосабливаются, и вы можете заметить, что уже несколько месяцев не было никаких нападений ни на сушу, ни на суда. Первоначально инциденты происходили не из-за преступного либо злого умысла, а просто потому, что члены Улья были голодны.

Едва Германн сделал паузу, как Ньют подхватил за ним, отчаянно жестикулируя - как и всегда, когда тема была для него важна: - Вы, ребята, должны понять, какие у них потребности! Я имею в виду, сколько они жгут энергии на каждый фунт, а ещё они должны кормить Мать! Я уверен, что если бы у меня была возможность заняться этой проблемой, я смог бы дать некоторые ответы...

Российский дипломат вскинула руки, что-то говоря по-русски, прежде чем вновь внезапно переключиться на английский: - Подождите... Кто такая "мать"? Мать кайдзю? Этих беженцев, о которых вы говорили?

Ньют взволновано взъерошил волосы, и Германну в который раз захотелось протянуть руку и погладить его по щеке, чтобы успокоить нервный тик.

- Да. Мать - матриарх Улья и технически - беженец. Она была создана Предшественниками, создателями кайдзю, чтобы пройти через Разлом и размножаться. Она осталась здесь, чтобы выжить, когда Разлом закрылся. Вот откуда произошёл Улей. Они её дети. Теперь... - он подождал, пока стихнет очередная волна ропота и перешёптываний и глубоко вдохнул через нос, - Ньютон и я получили способность говорить с ней и её детьми и...

Он был тотчас прерван, ошеломлённый множеством одновременно кричащих голосов:

- Дети! О каком количестве мы сейчас говорим, доктор Готтлиб?!

- Что помешает этой Матери кайдзю плодиться, как насекомому? Построить армию!

- Это должно немедленно прекратиться!

Поднялся невозможный гвалт, премьер Австралии начала барабанить по столу, крича не на учёных, а на прочих делегатов: - Дамы и господа... Дамы и господа, пожалуйста!

Китайский делегат яростно переговаривался с помощником, США и СВШ тыкали пальцами, камеры, казалось, не знали, на ком сфокусироваться. Ньютон вновь притих, вжав в стол кончики пальцев - их суставы были абсолютно белыми. Он взвизгнул в ответ на что-то, выкрикнутое в его сторону южнокорейским дипломатом, добавив свой голос к хаосу и шуму.

- ПОЖАЛУЙСТА! - произнося это, Германн поднялся, опрокинув свой стул. Внезапная боль в ноге привлекла внимание Ньюта, он вздрогнул, когда её призрак затронул его. Соединение дёрнулось. Улей содрогнулся. Зал притих и камеры развернулись к Германну.

- Боюсь, я не знаю точно, сколько членов насчитывает Улей прямо сейчас... но их количество невелико, не более пятнадцати, если я должен дать оценку. Считая с доктором Гейзлером и мной. Насколько мне известно, Мать прилагает реальные усилия, чтобы прекратить воспроизведение. Однако... она создала детей, чтобы заменить тех, кого она потеряла. Я полагаю, что это общеизвестно - обе смерти получили широкую огласку. Два члена Улья были убиты силами PPDC. Тем не менее, мы не приняли ответных мер.

Он стоял, упираясь ладонями в стол, переводя взгляд с одного монитора на другой, ожидая, что кто-то оспорит его утверждение. Они не могли. Не было никаких недавних нападений кайдзю - не отмечено ни одного, начиная с гибели Везувия - пусть только попробуют опровергнуть. Он продолжал голосом, из которого медленно уходила холодная острота: - Обе стороны имеют потери из-за непонимания. Я считаю, что если мы сумеем быть разумны, то сможем двигаться в направлении взаимовыгодного союза.

Ньют посмотрел на Германна и осторожно потянул его за край пиджака, побуждая сесть обратно. Готтлиб снова заговорил, убедившись, что проще обращаться к комнате, глядя на Ньюта.

- Мы хотим помочь. Мы не хотим, чтобы кто-то погиб. Это просто... бессмысленно.

Возникла короткая пауза. Тишина наполнилась неистовыми сигналами полученных текстовых сообщений и негромкими щелчками телефонных камер. Любое из этих мгновений сохранялось оцифрованным. Мир будет переживать каждое из прозвучавших слов. Предидент США ближе придвинулась к камере.
- Господа учёные! Вы должны понять, что мы просто не можем позволить кайдзю свободно перемещаться. Они - причина, по которой был создан PPDC. Причина, по которой мы потеряли столько лет и жили ради войны, истощившей наши ресурсы...
Со всех сторон согласно закивали. Камера Бразилии мерцала, но президента можно было понять и через помехи.
- Вы просите у нас предоставить монстрам права человека. Как это возможно?
Германн наконец-то позволил себе опуститься обратно на стул. Он с трудом удерживал гнев, прорывающийся в голос: - Война закончилась. Мы помогли вам её выиграть... Вот почему мы здесь. Из-за жертвы, принесённой моим партнёром... принесённых нами двоими. Я не буду вдаваться в подробности. Это ещё одна тайна... которых у вас у всех достаточно... и многие из которых нам известны.

Ньют положил руку на плечо Германна, его бессловесный голос пробился сквозь призрак дрифта, напоминая быть осторожнее с угрозами. Готтлиб прилагал все усилия, чтобы говорить ровно: - Не смотря ни на что... мы просим очень мало. Мы вернулись на действительную службу, когда нас об этом попросили, и возникает вопрос, как дальше мы можем доказать нашу верность человечеству? Всё, что мы и Улей просим - то, что вы уже слышали в нашем предложении... я понимаю, что такие решения быстро не принимаются, но мы надеемся, что к концу этой встречи мы выйдем на путь какого-то согласия.

Настроение в зале было ледяным. Все собравшиеся понимали, что Германн сказал слишком много, и у прессы будут вопросы. Заговорила представитель от Австралии - голос был громкий и скрежещущий, но ровный: - Итак, господа учёные, мы вас внимательно слушаем. Сообщите свои предложения. Я думаю, мы приложим все усилия, чтобы... не прервать вас снова.
Германн кивнул Ньюту, который слегка вздрогнул, прикусив изнутри щёку. Он начал слегка запинаясь, собираясь с силами - они репетировали эту речь.
- Во-первых, мы... мы хотим амнистию для всех живых кайдзю. Мёртвые нас не волнуют, но живые начинают всё с чистого листа. Мы... мы хотим какое-то место. Может быть маленькую часть страны или остров, который официально будет принадлежать... Улью. Э-э-это означает, что мы получим всю сопутствующую х-хрень, типа как присоединиться к ООН и разработать собственные законы и...
Германн перехватил Ньюта на середине речи, прежде чем недовольное бормотание вокруг перешло во что-то безобразное: - Итак, нам нужно право на официальное представительство. Если кайдзю будет выделена земля, то там будет центр безопасности. Если мы получим собственную землю и у нас будет своё правительство, мы так же хотели бы получить Егерей. Двух, если быть точными - Бритву Оккама и Возносящегося Сорокопута. Нам нужна возможность предоставлять гражданство, и отсутствие каких-либо уголовных преследований тех, кто помогал нам на пути сюда. Пока работают камеры, я не буду называть имён, но есть люди... - Германн не удержался и бросил быстрый взгляд в сторону где - он знал - стоят Балор и рейнджеры. Понимание, что они там, наполнило его ещё большей решимостью, - ... люди, которые были добры к нам и доброжелательны к Улью и Матери.

Зал волновался, под замешательством чувствовался общий гнев. Германн видел, как Барлоу пристально смотрит на него, напряжённо сжав за спиной руки. Он был уверен, что видел своего брата Дитриха, который, ухмыляясь, шептал что-то помощнику майора... но это сложно было разглядеть. Представитель PPDC - маршал, которого Германн не узнал, возмущённо говорил о невозможности потери Сорокопута. Президент СВШ потёр виски и прямо взглянул в глаза Готтлиба: - И откуда возьмётся эта земля? Кто решится помощь стаду иномирных захватчиков создать какой-то странный город-государство?
- Ньют негодующе вскрикнул: - Смотри, чувак... СЭР... Ему же не надо быть БОЛЬШИМ, как... да поменьше, чем Ватикан! Если надо, мы согласимся на какой-нибудь занюханный островок посреди чёртова Тихого океана!

Германн изо всех сил старался сохранить доброжелательное выражение лица. Головная боль чудовищной силы появилась где-то позади глаз - Мать внимательно прислушивалась к происходящему и вместе с Ульем это создавало огромное давление.

- Мы бы не просили у вас всего этого, если бы нам нечего было предложить взамен.

Как он и ожидал, это заявление привлекло всеобщее внимание. Было предсказуемо, что какие-то выгоды для собственных стран - единственный способ, которым их можно заинтересовать. Германн махнул рукой в сторону скрытого стенами станции пляжа.

- Кайдзю позволят отслеживать и контролировать себя. В меру своих способностей они постараются оставаться в международных водах, если же им будет нужно просить разрешения для плавания или охоты в прибрежных водах, принадлежащих отдельным странам - мы сделаем это за них на высшем уровне. Если какие-то области будут объявлены для них закрытыми, то мы будем уважать это решение. Мы предлагаем помощь при ликвидации последствий стихийных бедствий, очистке от Кайдзю Блу, а так же при срытии приморских Стен...

Он сделал паузу для пущего драматического эффекта, на мгновение наслаждаясь вниманием своей аудитории. В конце концов, не каждый день тебя слушают первые люди планеты.

- И если... или я должен сказать "когда" откроется второй Разлом и Предшественники вернуться, Улей без колебаний присоединится к нашей борьбе.

Он наконец-то поддался искушению и решительно положил руку на плечо Ньюта. Прямо глядя в ближайшие камеры, Германн надеялся, что его может видеть Ванесса, близнецы... даже его отец.Он подумал об официантке из блинной Кастро. Она будет смотреть и слушать.

- В то время, как размер кайдзю по-необходимости сокращается с каждым последующим рождением, я не сомневаюсь, что вы понимаете, насколько полезны столь мощные союзники. Программа Егерь и Улей могут работать вместе... и, возможно при новом, более свободном общении, мы сможем снизить зависимость от ядерного вооружения... и приняться за решение крупных мировых проблем.

Поколебавшись, Ньют оглянулся вокруг, поправил очки и медленно провёл ладонью по застывшей половине лица. Его голос подрагивал, но в нём был намёк на улыбку: - Народ снаружи пришёл сюда не просто ради кайдзю... Думаю, мы все хотим одного и того же... Типа... если о кайдзю позаботятся... может тогда наши главы государств уже, блядь, расслабятся, и мы наконец начнём всё с нуля, как давно уже было нужно... мы же ради этого боролись, да? Ради второго шанса? Для блага будущих поколений и вся фигня.

Германн ощущал, что Ньюту просто не терпится вывалить всё, что они знали - про контрабанду, проектирование вооружения... всё это. Но они дали слово. Как бы им не хотелось, невозможно было решить все проблемы разом.
Ньют поёрзал и осел на стуле, когда Германн успокаивающе сжал его плечо. Он продолжил свою речь, возвышая голос: - Егеря не должны вовлекаться в пограничный конфликты или... разборки людей. Может это несбыточная мечта, но мы просто хотим жить. Как и Улей... как и все. Так что насчёт того, чтобы дать этому шанс?

Ньют закончил сбивчивую речь и вновь уставился на свои руки на столе. У Германна не было ничего, что он мог или хотел бы добавить. Ньют действительно хорошо сказал... в своей своеобразной, не слишком красноречивой манере.

Камеры жужжали и щёлкали, переводчики бормотали в микрофоны последние слова речи Ньюта. Казалось все лидеры невидимо для Ньюта и Германна общаются между собой. Русский посол кивнул, глядя в камеру, представитель Китая что-то быстро печатал. Вздохнув, президент США медленно кивнула: - У нас ещё много вопросов к вам и к... сообществу, которое вы представляете, однако... - президент посмотрела вокруг и медленно кивнула: - Господа учёные, я думаю, что мы можем прийти к компромиссу.
...................................................................................................................................................................................
Когда они с Ньютоном вышли из очистной станции наружу, небо было ясным и таким ярким, что Германну пришлось зажмуриться. Внутри всё ещё продолжались переговоры, которые, вероятно, продляться ещё не один день - и не только здесь, но и на территории стран-участников, и в залах ООН. Самые бурные дебаты между ними вызвало предполагаемое расположение новой "Родины Кайдзю". Скорее всего, это будет какой-то небольшой кусочек США или Канады... хотя неподатливая представительница Австралии предложила остров неподалёку от Новой Зеландии.
Позади Готтлиба быстро собралась свита из знакомых Рейнджеров. Нета и Куш оживлённо болтали с Балором, пока Мако крепко обнимала Ньюта и Германна: - Вы всё правильно сделали. Я вами горжусь. Мы все гордимся.

Балор рассеянно потрепал Ньюта по руке, его взгляд скользил над людской толпой, сжимавшейся вокруг станции водоочистки. Германну было сложно всё это осознать - слишком много всего происходило вокруг. Кроме охрипшей толпы лоперов, журналистов и гражданских зевак, которых с трудом сдерживали вперемешку солдаты и охрана PPDC, здесь были три Егеря, бродящих возле маяка и ветхого серого технического здания. Возносящегося Сорокопута было просто видно. Всё ещё беспилотный, он приткнулся возле белого шпиля Вест-Пойнта. Егерь Джаггернаут следовал за толпой или группами людей, от неё отставшими - нависая, он подгонял их к основной массе словно гигантская пастушеская овчарка.

Огромный Морской Гигант и кричаще выкрашенный Геллион Джаз занимали противоположные точки узкой, лишённой растительности, полоски земли, спускавшейся к маяку и пляжу. Они неподвижно сидели на корточках, терпеливо следя за происходящим... и кайдзю.

Ближе всех к очистной станции был Мадпаппи. Он ждал всего в нескольких метрах от входа, переливчато ворча на множество людей, собравшихся у него под ногами. Как всегда Мадпаппи был "человеческим кайдзю", жаждущим внимания. Полковник развалился в опасной близости к Морскому Гиганту, но казалось совершенно им не интересовался. Кайдзю всегда любил загорать, и сейчас явно старался добыть себе хоть немножко настоящего солнца. Его хвост был смирно обёрнут вокруг маяка, бивни и морда безмятежно подняты к небу. За Полковником было ещё несколько кайдзю, которых Германн не знал, но ни один из них не покинул комфортную воду. Некоторые отчасти выбрались из океана, изменив своими огромными телами линию прибоя. Всего их здесь было пятеро. Вместе с Матерью.

Безусловно, присутствие Матери шокировало сильнее всего. Она неподвижно замерла в воде примерно в миле от берега. Издали Германн почти принял её за вздымающуюся из воды гору. Её чёткие розово-золотые формы слегка размывала дымка расстояния, кожа была такой прозрачной, что он мог разглядеть очертания огромных костей и органов, ясно выделяющихся на фоне просвечивающего сквозь неё безоблачного неба. Она была потрясающей.

От её присутствия людям было неуютно. Он понимал, почему. Сам её размер был невероятен, но вместе с прозрачной кожей и чуждой формой лица она была подобна персонажу из романа Лавкрафта. Что-то настолько великолепное и вместе с тем инородное могло свести людей с ума. Морской Гигант, наблюдающий за Матерью со своего места на пляже, казался полностью поглощённым созерцанием Королевы Улья.

Мако, смотревшая на Мать, сглотнула и наконец-то отвела взгляд. Она быстро заговорила на ухо Готтлибу, щекоча ему шею своим дыханием:
- Вы с Ньютоном должны сказать что-нибудь собравшимся... Я понимаю, вы оба устали, но они ждали так долго, и большинство проделали долгий путь, только чтобы вас увидеть.

Ньют кивнул, всё ещё несколько оглушённый многочасовыми переговорами, которые они только что пережили. Местами это напоминало допрос, но дело продвигалось в позитивном направлении.

- Да, Макс, ты права... это нужно сделать.
Германн устало обнял плечи Ньютона, и они повернулись к толпе. Оттуда сверкнули фотовспышки, несколько громких голосов кричали неразборчивые вопросы. Мадпаппи издал тёплое горловое урчание и склонился к Мако, нежно воркуя. Балор посмотрел на Кило, который, казалось приготовился к чему-то... ожидаемому. Сом бродил вокруг - суетливо и нервно. Ему не позволили взять оружие в зал совещаний. Германн задался вопросом, не добыл ли он назад свой нож.
Ньютон шагнул к собравшейся толпе, и прижался, позволяя Германну на себя опереться. Дрифт был тяжёлым, серым и истощённым, казалось, что даже у Улья кончались силы. Германн поднял вверх руку и взмахнул ладонью, пытаясь привлечь к себе внимание. Он сделал глубокий вздох...

Выстрел раздался раньше, чем он получил шанс что-то сказать. Пуля прошла сквозь тело так быстро, не обозначив себя ничем, кроме слабого давления, исчезнувшего так же внезапно, как появилось. Германн прижал ладонь к телу и ощутил поток горячей крови, промочившей жёсткую ткань костюмной рубашки. Он поднял к изумлённым глазам окровавленные пальцы и взглянул на Ньюта, ища подтверждения. На лицах его спутников было то же недоверчивое выражение - ни один из них не осознал только что произошедшего. Германн сделал пошатывающийся шажок в сторону пляжа. Несмотря на кровь, стекающую по ноге и собирающуюся в ботинке, он почти не ощущал боли - лишь тепло. Мир накренился и принялся вращаться. Толпа только начала реагировать или, быть может, всё просто кажется замедленным и расплывающимся по краям...
Шатаясь, Германн шагнул ещё раз и опустился на колени. Толчок боли, которое это движение отправило сквозь его ногу и бедро, показался таким слабым... таким несущественным. Ньют поймал его за плечи, опускаясь на землю вместе с ним. Раздался ещё один выстрел, но пуля, никого не задев, ушла в землю у ног Ньютона. В толпе началась паника. Германн нахмурился, всё ещё недоумевая, когда Ньютон прижал руку к струйке крови, стекающей ниже рёбер.
- Ты в порядке! С-с тобой всё в п-порядке...
Ньютон отчаянно твердил это вновь и вновь, и чем больше он повторял, тем больше Германн понимал, что он не в порядке... совсем не в порядке. Подозрительное онемение начало обволакивать его позвоночник и просочилось в лёгкие. Улей кричал так же громко, как Ньютон. Над их головами жалобно взвыл Мадпаппи, оскалив зубы и топая задними ногами. От рёва кайдзю толпа впала в неистовство. Мако кричала на него, стараясь успокоить. Балор отчаянно вопил, пытаясь перекрыть голосом гвалт и восстановить хоть какой-то порядок. Джаггернаут уже гнал толпу назад, в то время как Геллион угрожающе шагнул в сторону Мадпаппи. Кайдзю был словно не в себе от ужаса и разделённой боли. Германн пытался добраться до дикой путаницы пронзительных голосов в своём сознании, отделить их от безумия снаружи... но думать становилось всё труднее.
- Мадпаппи, прекрати... успокойся...не...
Пока кайдзю кричал, пытаясь защитить братьев Улья, Геллион двинулся к нему медленными расчётливыми шагами. Несмотря на то, что Мадпаппи проявлял удивительную сдержанность, схватка казалась неизбежной. Возле маяка Германн увидел, как возле маяка тяжело поднимается на ноги Полковник и смотрит на Морского Гиганта, угрожающе задрав бивни. Просвистела ещё одна пуля, но Германн не мог сказать - была ли она нацелена не него и Ньюта. Толпа, оказавшаяся между кайдзю, Егерями и неведомым стрелком, не знала куда бежать. Ньют притянул Германна к себе что-то бормоча, слова лились из него бессвязным потоком: - Я здесь, Германн... я здесь... Я здесь..
Мир сузился. Гейзлер втащил верхнюю часть тела Германна к себе на колени, поддерживая ему голову рукой. Другой ладонью он всё ещё с силой зажимал рану от пули, пытаясь остановить кровь. Где-то вдали от их прижавшихся тел кричали люди, опять выстрелил пистолет, ругался Михей Арп, Балор Флуд орал на патруль PPDC, и где-то на самом краю зрения замерла Мако, повидимому разрываясь между желанием бежать за помощью и остаться, чтобы навести порядок. Всё воспринималось таким медленным, смысл ускользал... Он и Ньютон были словно в тумане, и тот смыкался вокруг них... отодвигая окружающий мир, заглушая его шум слоями ваты. Из глаз Ньютона хлынули слёзы. Он улыбнулся Германну, умоляя дрожащим голосом: - Не уходи.
Германн с трудом вздохнул и почувствовал как кровь течёт по подбородку. Он кашлянул... в горле была кровь. Он прижал бледную руку поверх ладони Ньюта, ощущая толчки крови между пальцами.
- Я пытаюсь, Ньютон...
- Они приведут помощь... всё будет в порядке.
Внезапно Германн всё узнал о своём сердцебиении. Он слышал в ушах тяжёлый аритмичный стук. Он сделал ещё один мокрый вздох, всасывая его разрушающимся лёгким.
- Ньютон...я... это очень скверно...
Ньют сглотнул и кивнул, его кадык подпрыгивал, он хрипло прошептал: - Я знаю... Я чувствую это, дружище.
Германн смотрел на небо. Оно было таким синим, что глаза болели - первый настоящий весенний день, увиденный им на северо-западе Тихого океана. Морской Гигант вытолкнул Геллиона Джаз на место. Мадпаппи нигде не было видно. Всё это отходило назад... скрывалось в тумане..
<Ньют... Я так устал.>
Слова прозвучали высоко и слабо... он знал, что ему не хватит воздуха, чтобы заговорить вновь. Это были ужасные последние слова. Ньютон прижался к нему лицом, целуя его в щёку, губы и лоб.
<Я знаю. Я знаю. Только, пожалуйста, останься... Пожалуйста, не уходи. Т-ты мне действительно нужен.>
Сейчас Ньютон не рыдал и не молил. Он был в шоке. Его голос звучал... отдалённо. Готтлиб не мог слышать ни Улей, ни Егерей, ни лоперов. Его зрение сужалось, единственным, что он мог видеть, был Ньютон.
Он был последним, что увидел Германн, прежде чем всё скрыла тьма.
И больше ничего не было.

От Ксы
Как сами видите - всё не радужно. Зла я, если честно, как чёрт, потом что это даже хуже, чем у Кинга - у него хоть параллельные миры для бегства есть - там умер - тут воскрес. А здесь надежда исключительно на то, что автор передумает добивать героя. Пусть даже из-за этого пропадёт сцена всеобщего примирения над телом.
Картиночка - ну не вполне правильный день, но почти так чтобы действительно от сияния неба глаза болели:



Ну и традиционно - видите ляпы - скажите мне о них. Буду очень признательна.

запись создана: 10.05.2014 в 04:02

@темы: переводы, фанфики, pacific rim, Occam's Razor

---

Продолжение "Бритвы Оккама"

Название - Occam's Razor
Автор - Blair Rabbit
Перевод - ksaS
Герои - Германн Готтлиб и Ньютон Гейзлер
Размер: 225827 слов на данный момент


Оригинал: archiveofourown.org/works/903924/chapters/33066...

Глава 28. "Goodnight Magnolia, Travel Well" ("Спокойной ночи, Магнолия, доброго пути" ) - 1 часть


- Двигайтесь в сторону Парка Дискавери, пока не увидите указатель "Маяк" и дальше продолжайте ехать мимо толпы. Когда увидите станцию водоочистки, там должно быть выставлено заграждение для... - солдат прервался, нервно глядя на Мадпаппи. Кайдзю сдвинулся, перемещая свой гигантский вес на другую сторону тела, и зевнул. Германн чувствовал его. Все они были измотаны, но кажется Мадпаппи дорога далась особенно тяжело. Кайдзю по-прежнему был слишком худ и долгий путь по суше должно быть утомил его огромные мышцы и суставы. Балор нетерпеливо махнул рукой и громко постучал по боку кемпера, привлекая внимание охранника: - Ну и? Рожай уже, не весь же день нам тут торчать?
Солдат не был служащим PPDC - на нём была военная форма США. По пути они видели множество подобных ему, и теперь, достигнув Сиэтла, несомненно увидят ещё больше. Юноша запнулся и растерянно сдвинул свой шлем, вытирая стекающий на глаза нервный пот: - Э-э... Я... Вы... они нам просто сказали, что если вы появитесь, вас надо направить к водоочистительной станции и маяку. Вы же там заночуете, я думаю? Это единственные здания на много миль вокруг... вы их не можете не заметить. Кто-то из представителей высших чинов собирается встретиться с вами прямо возле лагеря... Но гражданские дальше заграждения идти не могут.
Балор нетерпеливо потёр переносицу и шумно вдохнул - последовавший за этим сердитый выдох перешёл в кашель: - Эт какой-то дурдом. Как я могу куда-нибудь пройти со всем этим народом?
После того как фургон покинул Абердин, шедшая за ним толпа лоперов неуклонно набирала последователей. Их приносила каждая передышка в дороге, каждый пройденый город. Они присоединялись десятками - то маленькими группками, то большими компаниями. Неудивительно, что в Сиэтле их уже ждали сотни людей. Сам город был оцеплен частями резервистов. Тем не менее, когда они проезжали мимо кордонов, люди всё ещё присоединялись к ним, пристраиваясь за огромными фигурами Мадпаппи и Возносящегося. Избыток идущих пешком и множество контрольно-пропускных пунктов на дорогах (даже самых захолустных) превратили путешествие по живописной местности в шестичасовую проверку выносливости. Небо уже начало темнеть, когда кемпер въехал на территорию Магнолии.

Из того, что Германн помнил (и позаимствовал из их общих с Ньютоном знаний) Баньши - кайдзю, уничтоживший Магнолию - был слишком крупным для второй категории. Его био-сигнатура была зафиксирована датчиками анкориджского Шаттердома, дав PPDC время для передислокации Ромео Синего с его пилотами - близнецами Гейдж. Сражение кайдзю и Ромео началось не в Сиэтле, но закончилось там. Сначала Баньши появился в Канаде, спустившись вниз по проливу Хуана де Фука, чтобы беспрепятственно атаковать город Викторию в Британской Колумбии. Большая часть Виктории был полностью разрушена во время приземления Ромео. Несмотря на то, что Синий был отличным Егерем - одним из лучших, по мнению Германна - он всё-таки был мехом первой серии, и возраст давал о себе знать.
Независимо от того, насколько великими пилотами были Тревин и Брюс Гейдж, они не могли сравниться с чем-то настолько огромным, как Баньши.
Они схватились с ним и сумели оторвать одну из конечностей, прежде чем кайдзю отступил к океану. Отмечая свой путь следом ядовитой крови, Баньши переплыл залив Пьюджет-Саунд. Он появилась на самой окраине Сиэтла, в роскошном районе Магнолия. Для отправки второго Егеря просто не было времени. Ромео транспортировали к месту второго выхода на берег, и сражение закончилось гибелью Магнолии, Баньши... и братьев Гейдж.
...............................................................................................................................................................................................................................................
В отличии от других мест, которые Германн и Ньютон видели в своих странствиях, для восстановления Магнолии явно не было приложено никаких усилий - разве что осуществлена небрежная попытка расчистки. Дороги местами были в трещинах, а местами отсутствовали вовсе, здания лежали в руинах, всё покрывала россыпь щебня, и не было ни клочка зелени на заражённой земле, пропитанной кровью Баньши. Парк Дискавери, в сторону которого они ехали, был, вероятно, очень красив во время своего расцвета. Это была большая парковая полоса на самом краю полуострова Магнолия. Неповреждённой осталась лишь малая толика его великолепия. Большая часть деревьев были вырублены в годы, последовавшие за нападением Баньши, многие погибли от пожаров и Кайдзю Блу.
Взглянув в окно кемпера Германн мог увидеть фрагменты колоссального позвоночника и рёбер, которые так никогда и не были вывезены. Ромео Синего доставили в Обливион Бей, но Баньши остался лежать там, где рухнул. Природный заповедник стал могилой.

Улей встревоженно гудел, и Мадпаппи, увидев кости, печально застонал. Он не покинул своего места позади фургона, чтобы рассмотреть останки - слишком на многое можно было наступить, но Германн ощущал его любопытство и скрытый под ним страх. Пока Балор пробирался к очередному куску исчезнувшей дороги, он попытался обнадёжить кайдзю: - Мадпаппи, мы почти на месте... я обещаю, осталось всего несколько минут.
Мадпаппи лающе откашлялся и, сделав очередной шаг, раздавил хрупкие останки нескольких мёртвых деревьев: - Был ли он братом Улья... как он умер?
- Нет, он не был братом вашего Улья. Он был одним из прежнего Улья, того, от которого пострадали люди. Его убил Егерь.
Волны чувств, окрашенных серым и чёрным, кружились в Улье, циркулируя между его братьями. Германн рефлекторно поискал Ньютона и вынужден был напомнить себе, что его партнёр сидит в дальней "комнате", присматривая за Соней. Он не любил, когда Ньютон надолго исчезал из виду, даже если он мог его чувствовать. Балор выругался, проводя фургон по краю выщербленной дороги. Издалека были видны огромные скопления людей, за ними мерцали огни костров, высвечивая неуклюжие очертания палаток и припаркованных автомобилей. Говард подался вперёд на пассажирском сидении и шёпотом озвучил свои мысли: - Не думаю, что мы сможем провести Мадпаппи и Сорокопута через это, никого не зацепив...
Балор остановил дом на колесах, но не стал выключать двигатель, прикидывая свой следующий шаг. Люди вокруг них замерли в нерешительности. Те, кто мог, осторожно обходили ноги кайдзю и робко двигались к лагерю на звук голосов и пьянящий запах готовящейся еды. Балор, смирившись, нажал на гудок кемпера: - - Ну... и што нам теперь делать? Мы увязли... нигде не вижу никакого указателя "Маяк", про который он говорил. Мож отправить кайдзю с Сорокопутом оглядеться сверху? Пляж не должен быть далеко. Вон за теми деревьями...

Егерь возник перед ними без предупреждения, его коренастое тело и короткие конечности отражали последний мутный свет заходящего солнца. Он протолкнулся через маленькую рощицу мёртвых сосен и целеустремлённо направился к лоперам. Германн ощутил жалящий укол страха - он сразу вспомнил этого Егеря, хотя и не знал его имени. Это был тот самый приземистый неуклюжий монстр, которого он видел во время разгона митинга протеста в Хельсинки. Тот, что извергал слезоточивый газ и, казалось, был специально оборудован для подавления беспорядков. Угловатый мех поднял руку, и лишённый эмоций женский голос зазвучал из динамиков, установленных на его бёдрах и спине: - Все гражданские лица, пожалуйста, пройдите в лагерь. Там есть пища и электричество. Пожалуйста, немедленно направляйтесь в лагерь, PPDC и ООН ценят ваше сотрудничество...

Сом спрыгнул с крыши фургона - его ботинки громко ударились об пол. Он сел за кухонный стол напротив Германна и кивнул в окно группе людей, махавшим им. Пешеходы обходили их, покорно направляясь к огням лагеря лоперов. Германн был рад, что их сторонников не развернули. По крайней мере, для них было безопасное место. Михей сложил руки на груди, возмущённо глядя на управляющего толпой меха. Тот вновь и вновь повторял своё объявление, подгоняя двигающуюся перед ним толпу, словно скот.
- Не удивлён, што он тут. Кило Джаггернаут... до хуя деловые пилоты. Плохая новость - они очень лояльны к PPDC. Я их реально хорошо знаю по Форту II - команда из мужа и жены из Бразилии.
С унылым стоном Балор рухнул на водительское кресло. Он что-то сказал Говарду... а может быть, Сому. Германн больше не мог уделять им внимания. Он застыл, каждая мышца его тела онемела, в его сознании зазвучал шёпот, более громкий, чем крик, пронизывая тело до костного мозга. Улей ответил тем же, и внутри его черепа началась толчея из голосов и приветствий, заставив глаза слезиться.
- М-Мать знает, что мы ... здесь. Она на пляже, но она еще не всплыла. Мы должны быть там...
Mадпаппи сделал огромные полшага, нависнув животом над кемпером. Он испустил длинный гортанный зов, и ответ не заставил себя ждать. Теперь они наверняка знали, в каком направлении лежит океан. Вздрогнув, Говард обернулся к Германну: - Хорошо, ты можешь ей сказать, что мы вроде как в ловушке? Мы выясним, куда нам идти и просто...
Громкий стук в дверь фургона заставил их замереть. Никто не сказал ни слова. Несмотря на то, что в Сиэтл за ними последовало множество людей, ни один из лоперов не постучал в дверь и не попытался войти в фургон, не делали этого и солдаты с контрольно-пропускных пунктов. Теперь же кто-то и в самом деле стучал, и ни один из них, казалось, не знал как поступить.
Сом вытащил нож из заднего кармана джинсов. Это был кухонный нож - маленький и очень острый, вероятно он стащил его в Церкви. Германн понятия не имел, что он у него есть. Он протянул подрагивающую руку, все еще поражённый голосом Матери и бурными приветствиями Улья: - Сом ... Нет. У нас есть неприкосновенность, но мы не можем хвататься за нож каждый раз, мы...
Его прервала вторая серия ударов. Говард поднялся и осторожно шагнул к двери: - Э-э... Заходите. Прощенья просим, что не при параде. Только что из душа.
Михей не отложил нож, его губа вздёрнулась, обнажая зубы. Германн попытался разглядеть стоящего у двери через кухонное окно, но угол и освещение были против него. Прежде, чем он смог поменять позицию для лучшего обзора, Говард осторожно открыл дверь, впустив Тендо Чоя.

Тендо выглядел очень бледным и ещё менее похожим на самого себя, чем во время их последней встречи с Германном в "Холодильнике". Глядя на Чоя, Германн спросил себя, отчего столь многие из старой гвардии PPDC находятся в таком плачевном состоянии. Техник довольно долго оглядывал фургон, прежде чем посмотреть на Германна - на его лице было странное выражение, в котором радость боролась со страхом. Пробормотав что-то через плечо, Чой закрыл дверь кемпера, оставив снаружи окружавших его охранников. Балор и Говард молчали, ожидая, когда Тендо сделает первый шаг. Михей так и не убрал в карман нож.
- Германн... я... - Чой тяжело сглотнул.
Из спальни в глубине фургона вышел Ньют. Германн чувствовал, что его выманила натянувшаяся связь и собственное любопытство. Воздух был заряжен напряжением, в крошечной комнате повисло неловкое молчание. Наконец Тендо сделал по фургону три коротких шага к Ньюту и обнял плечи маленького мужчины. Он близко притянул его к себе, сказав прерывающимся от облегчения голосом: - Ньют ... дерьмо, я так боялся... Мне так жаль.
Он крепче сжал руку, и Ньют закрыл глаза, обнимая его в ответ так сильно, как только мог.
.......................................................................................................................................................................................................................
С помощью Тендо они поняли, куда им надо двигаться. Историческая достопримечательность - Маяк Вест-Пойнт и заброшенная водоочистительная станция были единственными уцелевшими зданиями Парка Дискавери. Место было настолько лишено листвы, что от станции, стоявшей на вершине небольшого холма были чётко видны и маяк и океан. Мадпаппи нашёл дорогу к берегу и сразу рухнул на краю пляжа, слишком усталый, чтобы сделать хоть шаг к воде. Мако и Райли отключили Сорокопута возле маяка, и Балор припарковал фургон рядом с ним. Вест-Пойнт стоял на полоске суши, так далеко выступавшей в океан, что казалось они со всех сторон окружены водой без конца и края. Вокруг было милосердно тихо, и Готтлиб упивался этим, наслаждаясь мягким слабым бризом и вездесущим звуком волн, разбивающихся о берег. С трудом, стараясь не слишком нагружать здоровую ногу, Германн спустился по ступенькам кемпера. Он помолчал, прислушиваясь к общему разговору, и наконец-то включился в него.
- Встреча... Кайдзю-саммит, как они это называют. Вот там это завтра будет, - не переставая говорить, Тендо повернулся, указывая на пустующую станцию водоочистки на холме. Он зажал во рту сигарету и зашарил по карманам пальто в поисках зажигалки.
- Они там всё готовили сегодня весь день - настройка мониторов, кого как рассадить... бюрократическая хрень. Кого, чёрт возьми, заботит, что монитор Китая стоит рядом с русским... я имею в виду, если их на самом деле нет в этой проклятой КОМНАТЕ. Не удивительно, что Хансен просто сказал "да пошло оно всё в пизду" и свалил.
Балор подался вперёд, так что Германн услышал, как хрустнул его позвоночник, и прикурил сигарету Тендо от горящего кончика своей собственной - в этом жесте было что-то удивительно интимное.
............................................................................................................................................................................................................................
Германн почувствовал, что Ньют куда-то убрёл раньше, чем заметил его исчезновение. Он огляделся и наконец-то увидел ссутуленные плечи напарника, бредущего к пляжу. Сумерки быстро сменялись ночью, солнце полностью скрылось за горизонтом. Германн ощутил в груди неприятное покалывание, предвещающее беду - маленький уголёк, разгорающийся всё сильнее. Ему не нравилось это жжение и ему не понравилось, как Ньют двигается - всё это были легко прочитываемые сигналы. Готтлиб поправил костыль и с трудом заковылял по песчаной тропинке вслед за напарником.
Он прошел мимо Мако и Бекета, шедших ему навстречу всё ещё в полной дрифт-броне, но не остановился поболтать. Когда он, нахмурившись, ковылял мимо, Мако положила руку ему на плечо. После долгой дороги она выглядела измученно, а Райли и того хуже.
- Куда ты, Германн?
Готлиб показал в сторону темнеющего пляжа: - К Улью... найти Ньютона. Я ненадолго. Нам просто нужно немного времени.
Мако с сомнением прикусила нижнюю губу, но Германн решительно двинулся вперёд сквозь мягкую поросль серебристой полыни, выросшей по краю запущенного газона вокруг маяка. Он оглянулся через плечо, улыбнувшись, как он надеялся, успокаивающе: - Идите к остальным... мы тоже скоро вернёмся... Я обещаю.
Райли показал ему большие пальцы и, приобняв Мако за плечи, потихоньку развернул её к их "дому на колёсах".
.............................................................................................................................................................................................................................
Германн захромал вниз по пляжу к огромной фигуре Мадпаппи. Ньют стоял возле хвоста отдыхающего кайдзю, беспомощно прижав к груди руки и потерянно глядя на волны. Уголёк разгорелся до настоящего пламени. Это ощущение было настолько знакомым, что Германн подготовился к тому, что - он был уверен - сейчас произойдёт. Взяв Ньютона за плечи, Готтлиб притянул его к себе изо всех сил заставляя дышать. Он задал вопрос, хотя ответ был уже известен: - Ньютон? У тебя паническая атака?
Ноги Ньюта дёрнулись и подломились. Он рухнул на песок, и Германн опустился вместе с ним, держась за костыль, скользящий под рукой.
- Д-да... да...

Ньют сглотнул и уставился на океан, с силой вцепившись в рубашку Германна. Мадпаппи, ощущающий его страдание, осторожно подполз ближе. Подвывая низким, встревоженным голосом, он придвинулся к ним двоим настолько, насколько это было возможно не прикасаясь. Вокруг них из океана поднимались огромные головы братьев Улья - на их до странности разных мордах было общее обеспокоенное выражение.
- Дыши... слушай моё дыхание... Ньютон, насколько это скверно?
Его партнер задохнулся, и огонь в груди Германна разгорелся сильнее, сжигая его лёгкие и горло. Это и было ответом - очень скверно. Настолько жестоких приступов у Гейзлера не было уже очень давно. Пока они пилотировал Оккама, его приступы паники стали редкими и гораздо более управляемыми. Ничего экстремального, вроде той атаки, что Германн наблюдал в Форте I. После выхода из комы Ньют в основном был в приподнятом настроении. Порой у него случалась пара плохих часов, когда их связь становилась зыбкой и... трудно прочитываемой. Чаще всего это было вызвано его провалами в сознании, которые только недавно совсем прекратились. Так или иначе это было нормой для Ньюта - периоды упадка и меланхолии компенсировались маниакальными пиками. Лекарства и близость Германна держали Ньюта в относительном равновесии... до сих пор.

Повалившись на влажный песок, Германн сдвинулся, убирая вес с больной ноги и ближе притянул к себе Ньютона. Глубоко дыша, он посмотрел на звёзды, концентрируясь на крошечных, как острие булавки, алмазных искрах. Это был длинный день... слишком уж длинный.
- Как насчет лекции, Ньютон? Я уже давно не прочитал тебе ни одной... вернёмся к п-простым числам? Или что-то п-попроще, вроде теоремы Пифагора?
Он гладил волосы Ньюта, в глазах у него двоилось, во рту абсолютно пересохло, а в голове роились мысли, не принадлежавшие ему. Его одолевали отчаянные предположения и тревожные предчувствия. Призрак дрифта взорвался беспричинно яркими красками - белая, алая, даже всплески золота - они кипели и мельтешили - и тут же пропадали из виду. Это было похоже на образы в сознании умирающего. Германн вцепился в первую попавшуюся лекцию и начал её, для того чтобы успокоить не только мозг своего партнёра, но и свой собственный. Паника, вливаемая в него Ньютоном была слишком сильной.
- К-красота трансцендентных чисел...
Улей гудел низкими голосами. Германн прижал ладонь над сердцем Ньюта, пытаясь уговорить его дышать, в то время, как они задыхались вдвоём.
- Множество т-трансцендентных чисел бесконечно… неисчислимо. О-он… оно простирается в математической концепции вечности. В нём так много элементов, что разум не может представить его конечность.
Ньютон закрыл глаза, и сделал прерывистый неглубокий вдох, по его лбу струился пот. Он слушал и слушали кайдзю, светящиеся в воде. Мадпаппи притих, и Германн забыл бы о нём, если бы не мягко мерцающие люминесцентные пятна на его коже.
- Трансцендентные числа … не столь уж необычны… напротив, м-многие вещественные числа и ко-комплексные числа являются трансцендентными… но это крайне трудно продемонстрировать… число, которое является… трансцендентным… я…
Ньютон пошевелился и прильнул к Германну, его дрожь медленно утихала. Уткнувшись в шею Ньюта, Готтлиб крепко обнял его, растирая спину мягкими круговыми движениями: - Все в порядке... Я здесь. Всё будет в порядке.

Улей негромко позвал, и вода вдалеке от берега начала бурлить. Раздался потрясший землю певучий крик, и остальные кайдзю ушли под воду, пока всплывала Мать. Она была больше, чем грезилось Германну. Она не была десятой категории... она была за пределами системы категорий. Она была островом... сном. Она была как континент или маленькая планета... и это притом, что он мог видеть только её голову. Давление в груди нарастало, у него возникло ощущение, что сердце притиснуло к рёбрам. Утратив дар речи, Германн молча подтолкнул Ньюта, указывая ему на Богиню кайдзю, терпеливо покачивающуюся перед ними.
Ее кожа была прозрачной. Она сияла изнутри, подсвеченная собственной кровью. Каждый из огромных - размером с автомобиль - глаз светился собственным внутренним светом. Она была окрашена нежно-розовым, светло-оранжевым и знакомой синевой Кайдзю Блу. Они могли видеть, как её вены пульсируют под прозрачной кожей, перекачивая реки пламенеющей крови. Контуры ее черепа не напоминали ни о каком земном животном. Её носовой хрящ был словно обрыв утёса, а лицо было столь же симметрично, как тест Роршаха. В этом создании воедино слились красота и опасность. Её кожа была гладкой, словно стекло - при такой величине не было нужды в шипах и острых зубах. Ее функцией было созидание, а не разрушение. Германн был рад, что она не полностью поднялась из воды - мало того что ее сияние и размеры привлекут внимание... он не был уверен, что его собственное сердце это выдержит. Она была слишком огромной, слишком иной... она была Матерью.
- Мои дети... Вижу вас... Люблю вас...

Ньют улыбнулся и шмыгнул заложенным носом, поднимая руку в слабом приветствии. Германну пришлось отвернуться, чтобы растереть ноющую грудь - присутствие Матери смогло низвести паническую атаку от катастрофы до болезненности. Она следила за ними с безопасного расстояния, под волнами океана было видно сияние её тела. Мадпаппи осторожно поднялся на ноги и, словно против силы направился к ней, оценивающе оглянувшись на учёных прежде чем скользнуть в прибой.

Когда Ньютон наконец-то обрел дар речи, он заговорил низким хриплым голосом, глядя как Мать поёт вместе с внимающими ей Братьями: - Г-германн... ты сказал мне, что когда она являлась тебе... ты видел её как женщин... - он остановился посреди этой мысли, изо всех сил стараясь выровнять дыхание. Германн притянув его к себе, прижался к судорожно вздымающейся спине.

- Я был... Она была для меня всеми этими женщинами... Ньютон, она взяла от них то, что помогло ей научиться стать... тем, чем она стала.
Подвижная половина нижней губы Гейзлера дёргалась, когда он старался и не мог сдержать слёзы. Тревога не отпускала его, пытаясь вновь повергнуть в панику.
- Когда она пришла ко мне... в моей г-голове... она не была женщинами.
Герман ещё раз удивлённо взглянул на него и набрался решимости посмотреть на Мать. Она что-то пророкотала, обращаясь к Мадпаппи. Несмотря на то, что он не знал этого языка, он понимал её. Маленький кайдзю уткнулся носом в её голову, что было несложно при размерах его тела.
-Нет?
-Х-х-хермс, она... она приходила, как кайдзю. Все кайдзю. В один миг она была Отачи, в следующий - К-карлоф или Крюгер и... она говорила голосом, который был... не знаю, как его описать. Там было слишком много голосов. Даже твой... и Предшественников. Она взяла образы из моего сознания, она...

Германн погладил растрёпанные волосы Ньюта и прижал его ближе к себе. Он чувствовал, как Гейзлер дрожит, не способный призвать собственные голосовые связки к сотрудничеству.

- Ш-шшш... тебе не нужно говорить. Я не знал, что... это очень интересно...

Ньюту понадобилось ещё несколько вздохов, чтобы ослабить узел стресса, лишивший его способности говорить. В его сознании всё ещё царила сумятица, противоречивые мысли неслись во все стороны сразу.

- Я... э-э... ох... запутался. Она... я-я... з-завтра! И... ох, ёбть...

Германн покачал головой, вытирая загрубевшей ладонью слёзы, собирающиеся в глазах Ньютона.

- Мы знаем, что собираемся сказать. Мать тоже знает. Мы прошли через это, и всё будет хорошо... Слушай.

Под собственную музыку Мать качнулась в воде взад и вперёд - от движений её колоссального тела на берег накатывались высокие волны.

Дети... доверяю... хорошо... люблю...

Ньют угрюмо всхлипнул, вытирая глаза под очками. Они вместе слушали песню, прибой и ветер в траве. Наконец Ньютон заговорил - его голос был хриплым, но ровным: - Закончи то, что говорил о... трансцендентных числах? Не думаю, что я раньше это слышал.

От Ксы:
Так как в Оккаме всё, как обычно, настоящее - то вот он маяк Вест-Пойнт на закате, когда кемпер туда подъехал. Разрушения, кайдзю и Мать добавьте сами.



Обычная просьба - если видите какие-то неточности и ляпы - пишите мне в комменты или в личку - буду очень признательна.

запись создана: 03.05.2014 в 14:51

@темы: переводы, фанфики, pacific rim, Occam's Razor

---

Что-то я опять про "Оккама" и про Стивена Кинга (уж очень много параллелей). Во-первых, 28 глава вызывает у меня мощнейшие ассоциации с кинговским "Мешком с костями" в части "когда писатель не знает, что делать с героем, он берётся за пистолет".
Во-вторых, сейчас я сама у себя вызываю мощнейшие ассоциации с миссис Энни Уилкс из "Мизери". В смысле "Вы автор Мизери - я ваша самая большая поклонница" (писатель при этом должен быть слегка под наркотой и хорошенько обездвижен - чтобы не слинял). А потом "В последней главе ты убил мою Мизери, с-сука? вот теперь бери ручку, бумагу - и воскрешай! И воскрешай убедительно, чтобы я поверила, а то у меня тут в сарайчике есть бензопила, а в кладовке - паяльник..."
Как-то так я себя и собираюсь ощущать, если что, да...

Утешает одно - Энни Уилкс играла моя обожаемая Кетти Бейтс.

@темы: думаю, фанфики, pacific rim, вокруг оккама